Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Неужели, Герман, ты в самом деле хочешь завтра вернуться в Кассель? — спросила она, садясь к столу и указывая ему на стоявший рядом табурет.

Он ответил утвердительно.

— Людвиг думает, что тебе следовало бы пожить еще несколько дней с нами, потому что теперь ты едва ли будешь в состоянии хладнокровно говорить с Берканьи. Но мать беспокоится, как видно из ее письма, и я не стану удерживать тебя. Ты, вероятно, уже принял какое-нибудь решение и, надеюсь, не станешь скрывать его от меня!

— О! разумеется, могу ли я скрыть что-либо от тебя, Лина! — воскликнул с горячностью Герман, так как предстоящая разлука с друзьями расположила его к откровенности. — Я последую совету Людвига и буду вести себя с голубиной кротостью относительно Берканьи, так что ему и в голову не придет, что я понял его коварство. Но во всяком случае я не могу оставить у себя деньги, представив негодную работу: это противно моей совести…

— Я вполне разделяю твое мнение, — сказала она, ласково взглянув на него, — мне кажется, что в этом отношении ты должен следовать голосу твоего сердца.

— Но я еще не придумал, под каким предлогом возвращу я эти деньги Берканьи, не возбудив его подозрения, также трудно будет объяснить ему, почему я не хочу больше принимать от него денег и продолжать работу, хотя не теряю надежды выпутаться как-нибудь из этого затруднительного положения…

— Пойми, Герман, что, если я оправдываю твое решение возвратить полученные деньги, то из этого не следует, что совет Людвига был дурен: у него замечательно верный взгляд, он настолько честен и умен, что ты всегда можешь слушаться его. Я знаю, что нелегко следовать голосу рассудка, когда это противно нашим чувствам! В такие минуты человек чувствует все свое ничтожество, он как бы утрачивает сознание собственного я.

— Как ты мила, Лина, когда философствуешь с таким серьезным видом! — воскликнул Герман, с увлечением прерывая ее. — И какая ты красавица! Знаешь ли, я желал бы со временем иметь жену, которая хотя бы наполовину была похожа на тебя!

— Как вы любезны, мой дорогой брат, — сказала она, снимая перчатки. — Теперь вы мне говорите комплименты, а они, вероятно, были предназначены фрейлейн Баумбах, которая почему-то не была в монастыре!

— Перестань, Лина, оставь твои шутки, ты знаешь, я говорю то, что думаю; сегодня, мне придется проститься с вами, потому что я уеду завтра рано утром, когда вы еще будете спать. Пользуюсь случаем, чтобы высказать тебе, насколько я счастлив, что сошелся с вами, заслужил ваше доверие, и вы принимаете такое живое участие в моей судьбе. Без вас я чувствовал бы себя одиноким в Касселе, а теперь у меня есть родные, к которым я могу явиться в хорошие и тяжелые минуты моей жизни. Тысячу раз спасибо за вашу дружбу, моя добрая Лина, передай все это Людвигу, ты лучше меня сумеешь выразить то, что я чувствую. Пожалуйста, возвращайтесь скорее в город, я буду с нетерпением ожидать вас…

С этими словами он нежно поцеловал руку молодой женщины, она инстинктивно отшатнулась от него, и в это время платок соскользнул с ее плеч.

Герман поднял его с полу и, подавая, сказал взволнованным голосом:

— У меня есть еще одна просьба к тебе, Лина!

— В чем дело?

— Не надевай больше этого платья или по крайней мере носи его, как можно реже.

— Ты находишь, что оно мне не к лицу? — спросила она с удивлением.

— Нет, напротив! — возразил он в смущении. — Я сам не знаю, зачем я прошу тебя об этом…

— Едва ли такое объяснение может показаться достаточным, — заметила она с кокетливой улыбкой.

— Ну, не делай этого ради твоего мужа, — сказал он вполголоса. — Сегодня за обедом Дернберг так дерзко смотрел на тебя!

— Ради Людвига? Да ведь он сам желал, чтобы я надела это платье, и уже не раз упрекал меня, что я отступаю от моды. — При этих словах она покраснела, так как в глубине души сознавала, что надела модное платье, чтобы понравиться Герману.

— Если это желание Людвига, то и говорить нечего, — сказал он, выходя в сад.

Молодая женщина в раздумье остановилась у открытого окна, но через минуту выбежала в сад и крикнула:

— Герман!

Он молча подошел к ней.

— Даю тебе слово, — сказала она, — никогда больше не надевать этого платья!

— Благодарю! — ответил он, подавая ей сорванную маргаритку, которую держал в руках.

Она, краснея, взяла цветок и пошла в свою комнату, чтобы переодеться.

Герман выехал перед рассветом из Нейгофа и прибыл довольно рано в Кассель, так что мог отдохнуть и собраться с мыслями до своего визита к генерал-директору полиции. Хотя до полицейского бюро было всего несколько минут ходьбы, но он решил отправить сначала деньги через посыльного, чтобы избежать лишних объяснений.

Генерал-директор занимал верхний этаж дома, где помещалось полицейское бюро и куда он являлся только в определенные часы, чтобы заняться текущими делами. В этот день он вернулся из дворца позже обыкновенного; выражение лица его доказывало, что аудиенция у короля прошла не совсем благополучно. В полной парадной форме, сосредоточенный и мрачный сидел он перед своим письменным столом и подписывал ворохи лежащих перед ним бумаг. Он старался скрыть от подчиненных причину своего неудовольствия и в то же время искал предлог, чтобы излить на них дурное расположение духа. Саванье молча стоял около него и с беспокойством следил за движением его руки. Много раз секретарь выкрадывал тайные документы полиции и передавал их французскому посланнику или же обманом подсовывал для подписи генерал-директору такие бумаги, которые соответствовали личным выгодам его или его друзей. Так и теперь в числе приготовленных бумаг находился подложный приказ об аресте ни в чем не повинного человека и самовольное предписание о выдаче денег другому лицу. Между тем Берканьи, против своего обыкновения, тщательно прочитывал каждую бумагу, прежде чем подписать ее; секретарь сообщал ему разные новости, в надежде отвлечь его внимание, но все было напрасно. Наконец, он вспомнил о печати, только что полученной им от резчика, и положил ее на стол. Берканьи взял ее в руки, внимательно оглядел со всех сторон и стал торопливо подписывать бумаги, так как хотел сравнить печати. При полицейском бюро находилась так называемая «черная камера», где вскрывались письма, присылаемые генерал-почт-директором Потау, и, по прочтении, запечатывались подложными печатями в тех случаях, когда дальнейшая корреспонденция почему-либо имела интерес для полиции. Новая печать, представленная секретарем, была с гербом графа Гарденберга, который в последнее время часто писал в Берлин и Кенигсберг и, между прочим, своей дочери, состоявшей фрейлиной при дворе прусской королевы Луизы.