Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Ну, положим, ты сам не всегда бываешь особенно умен, — сказала она, обнимая его. — А теперь пойди, одевайся скорее, чтобы нам идти, не торопясь. Я приготовила тебе наверху зеленый фрак с полосатым жилетом и новое жабо, недостает только к этому костюму хохла a la Titus, сдвинутого набок «comme un coup de vent», как говорят парикмахеры. Поторопись и ты, Герман!

Когда мужчины кончили свой туалет, все трое двинулись в путь. Солнце скрылось за облаками, и было настолько прохладно, что они незаметно дошли до монастырского сада, расположенного террасами. Настоятельница встретила их в нижнем саду и пригласила в беседку, откуда открывался вид на дорогу и окрестности.

Вскоре внимание их было привлечено оригинальной парой, которая, видимо, направлялась к монастырю. Широкоплечая полная дама, лет сорока, шла под руку с кавалером, который казался вдвое моложе ее и по своей худобе и бледному лицу представлял полный контраст с ней. Она была в белом полосатом платье, затканном красными и серебристыми сердцами и сшитом по последней моде, белая соломенная шляпа, по обилию украшавших ее розанов, напоминала корзину с цветами. Нежные взгляды, которые она по временам обращала на своего спутника, были особенно комичны при ее нескладной фигуре.

— Они идут сюда, — сказала Марианна Штейн. — Это Филиппина фон Каленберг и Отто из Мальсбурга, поэт, не лишенный таланта, он служит теперь в Мюнхене при вестфальском посольстве. Вы познакомитесь с ними, это милые люди, хотя их дружба поражает всех — смотрите, с каким увлечением они разговаривают друг с другом. Дружба их началась с нежной переписки, хотя до этого они не были знакомы между собой, наконец с взаимного согласия назначили они себе rendez-vous в Касселе и теперь делают визиты разным лицам в окрестностях города. Нужно заметить, что Филиппина также пишет стихи…

В это время влюбленные подошли к беседке; молодой дипломат казался слегка смущенным, в его манерах проглядывала сдержанность светского человека, между тем как его экзальтированная подруга поздоровалась со всеми с каким-то особенным жаром и порывистыми движениями, которые далеко не отличались грацией.

К обеду прибыло еще несколько гостей, в том числе полковник Дернберг. Когда все сели за стол, сначала шел довольно оживленный разговор о разных предметах, но вскоре оригинальная пара овладела общим вниманием. Не стесняясь присутствия посторонних людей, они припоминали некоторые случаи своего заочного знакомства и говорили друг другу любезности. Поэт в высокопарных выражениях благодарил свою подругу, что она познакомила его с Кальдероном, «королем испанской сцены», и навела на мысль заняться переводом гениальных произведений испанского поэта: «Это нелегкая задача, — добавил он, — но я надеюсь, что вы, Филиппина, поможете мне справиться с рифмами и размером стихов, так как в этом отношении я не могу сравниться с вами».

Филиппина довольно улыбнулась и, обращаясь к настоятельнице, спросила: имеет ли она понятие о Кальдероне? И, получив отрицательный ответ, продолжала:

— Это новинка у нас! Ничто не может сравниться с его божественными драмами! Я дам вам прочитать перевод Шлегеля… Испания грезится мне во сне и наяву!

— Также как и мне, хотя в другом отношении, — сказал Дернберг.

— Неужели! — воскликнула Филиппина и, занятая своей мыслью, не обратила внимания на смысл его слов. — Действительно, испанцы замечательно богаты драматическими произведениями. Что касается мелких произведений Кальдерона, то не все они равного достоинства, но несомненно, что одно лучшее из них «Жизнь не более как сон», и перевод такой вещи может осчастливить Германию.

— Не думаю, чтобы перевод подобного стихотворения был кстати в настоящее время, — заметил с раздражением Дернберг. — У нас в Германии издавна существует оригинальная вещь в том же роде «Грезы наяву»; но пора покончить с ними, для нас наступила суровая действительность, и едва ли поэтам удастся уверить нас, что она «не более как сон»! В Испании теперь поставлена на сцене пьеса «Жизнь — борьба», и, сознаюсь, что при моем грубом вкусе я готов скорее сочувствовать этому, нежели мириться с тем, что жизнь — сон. Что скажете вы на это, господин Гейстер?

— Я того мнения, полковник, что мы слишком долго спали, и чем скорее наступит пробуждение, тем лучше!

Эти слова, видимо, смутили всех, наступила минута общего молчания. Никто не решался возобновить прерванный разговор, и так как обед подходил к концу, то настоятельница предложила своим гостям пить кофе на открытом воздухе. Она поднялась и, взяв под руку Дернберга, вышла в сад, все последовали их примеру.

— Как вы резко возражали Филиппине Каленберг! — сказала Марианна Штейн. — Я не узнала вас сегодня, полковник, вы всегда отличались утонченной вежливостью в обращении с дамами…

— Если вы желаете, то я готов извиниться перед ней, — ответил Дернберг, — но я потерял всякое терпение. Объясните мне, что могло связать этих двух людей, так мало подходящих друг другу? Эта старая мечтательница своими сладкими речами деморализирует молодого человека, вместо того чтобы возбудить в нем мужество.

— Вы слишком нетерпимы, господин Дернберг, — заметила настоятельница с упреком.

— Простите, моя дорогая приятельница, — сказал он, целуя ее руку, — но мне казалось, что ввиду печального положения Германии не время заниматься нам такими пустяками, как переводы Кальдерона…

Общество опять собралось в беседке, где подан был десерт и кофе, но все чувствовали себя неловко. Дернберг, ссылаясь на свой скорый отъезд, отправился к лесничему, пригласив с собой Гейстера, на прощание он сказал какую-то любезность Филиппине Каленберг, чем привел ее в наилучшее расположение духа. Чтобы заставить своего друга принять участие в разговоре, она спросила его, давно ли он лишился своей любимой тетки, которая впервые пробудила в нем поэтический талант.

— Это была замечательная женщина! — сказал Отто. — Она окружила мое детство нежными заботами и своим чутким, любящим сердцем предугадала во мне проблески поэтического дарования. Ей обязан я своим первым вдохновением, она благословила меня на этот тернистый путь. Если вы позволите, то я прочту вам небольшое стихотворение, посвященное ее памяти…

С этими словами он достал из вышитой записной книжки листок бумаги и начал читать. Все общество слушало с большим вниманием молодого поэта, но, когда он дошел до последних строф, в которых, намекая на смутное предчувствие близкой смерти, выражал надежду разделить вечное блаженство с несчастной страдалицей, сентиментальная Филиппина разразилась громкими рыданиями.

Марианна Штейн была окончательно смущена этой сценой и старалась навести разговор на более общую тему, но это не удалось ей, потому что влюбленная пара продолжала занимать собой общество. Наконец Лина, потеряв терпение, поднялась со своего места и стала прощаться, Герман последовал ее примеру. Беседуя о впечатлениях дня, они незаметно подошли к дому, и так как в комнатах было довольно прохладно, то Лина плотнее укуталась в платок, который был накинут на ее плечи.