Юрий Лиманов - Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна (СИ)

Мысли кардинала вновь вернулись к Марии Медичи. С той поры, как она стала регентом при малолетнем короле, в ней, неожиданно для Ришелье, проявились новые для него малоприятные черты характера: упрямство, несговорчивость, нетерпимость к чужому мнению. Их беседы неизменно стали перерастать в дискуссии, жестокие споры и вечное противостояние.

Постепенно, втянутая в борьбу с Ришелье, королева-мать стала его заклятым врагом. Когда Людовик лежал больным и, по мнению врачей, был недалек от последнего порога, две королевы, старая и молодая, две курицы, неспособные видеть дальше своего носа и думающие лишь о том, как сохранить свое положение и свою власть, вырвали у больного короля обещание отправить его, кардинала, в отставку. К счастью, выздоровев, король одумался. Он был вовсе не так глуп, как рисовали его политические противники, и отлично понимал, что сила Франции в национальном, а не религиозном единстве. И паписты-католики, и гугеноты-протестанты прежде всего оставались французами. Это приобрело особый вес, когда в Европе заполыхала война. (Впоследствии она будет названа Тридцатилетней, поскольку длилась тридцать лет, с 1618 по 1648 г.г.). Она началась, как религиозная. Немецкие католические князья схватились с немецкими протестантскими князьями. Католических князей поддерживали испанские и их дальние родственники австрийские Габсбурги, а также Польша. За протестантов были Англия, Швеция, Дания, и главным образом, Нидерланды, уже целый век сражающиеся с Испанией за свою независимость. Даже далекая и загадочная греко-католическая Московия, обеспокоенная нарастанием военного могущества своего вечного соперника и противника Польши, втянулась в борьбу против Габсбургов. Идеи кардинала нашли понимание у московского патриарха Филарета, поскольку союз Польши с габсбургской Австрией представлял для Москвы реальную угрозу. Таким образом, кардинала беспокоила Австрия, а патриарха Филарета — Польша. Именно это обстоятельство и явилось поводом для возникновения их негласного союза.

Пока Франции, благодаря ему, Ришелье, удавалось сохранять нейтралитет. Она находилась в выгодном положении, ибо среди французов были и католики, и протестанты, что давало ей возможность в любой момент присоединиться к одной из воюющих сторон, бросив на весы всю свою немалую мощь. Все понимали, что тот лагерь, к которому примкнет Франция, безусловно выиграет.

Ох, как ненавидели Ришелье католики за то, что он выжидает. И не меньше ненавидели его гугеноты за то же самое. Венчала эту ненависть Мария Медичи. К ненависти женщины, покинутой своим духовником, к тому же всем обязанным ей, в том числе и членством в Королевском совете, прибавилась еще и ненависть правоверной католички, коей, как истая итальянка, была королева-мать.

Война шла, Европа нищала, а Франция богатела, торгуя с обеими сторонами.

Ришелье начал строить флот, которого до той поры у Франции фактического не было, укреплять регулярные войска наемниками из других стран. Он взял Ла Рошель, цитадель гугенотов, но из Франции их не изгнал, не повторил роковую ошибку Испании, а заключил с ними соглашение. Тогда его обвинили в потворстве протестантам. Никто не хотел понять, что изгнание гугенотов ничего не дало бы Франции, кроме падения доходов государства, что гугеноты, трудолюбивые, самодостаточные и богобоязненные люди, были самой дойной коровой во французском налоговом стаде. Именно благодаря их налогам Франция строила могучий флот. Именно их деньги шли на укрепление армии — подумать только, почти миллион пистолей в год! А французская знать, всегда и всем недовольная, обвиняла его в том, что он ведет "дипломатию пистолей" и тратит без толку те деньги, которые могли бы пойти на пенсии и дотации губерниям, то есть губернаторам! Не патриоты, а кучка стяжателей!

Приоткрылась дверь, и бесшумно вошел отец Жозеф.

Недавно он побывал в Швеции, Дании, Голландии, одержал великие, но невидимые благородным бездельникам с пышными титулами, дипломатические победы. Он встречался с королем Швеции Густавом II Адольфом и блестяще завершил начатую Ришелье политическую комбинацию с участием Голландии и России, в результате которой Швеция вступила в войну против Габсбургской коалиции и вторглась на территорию католической Польши. Прелесть этой многоходовой комбинации, задуманной кардиналом, заключалась в том, что Франция фактически начала наступление на Габсбургов, не вступая в войну, а действовала чужими руками. В суть происходящего был полностью посвящен только отец Жозеф. Как и кардинал, он великолепно понимал, что непредсказуемые действия королевы-матери, ярой сторонницы испанских Габсбургов, могли спровоцировать преждевременное вступление Франции в войну.

— По моим расчетам, маршал уже в Компьене, — сказал он вместо приветствия.

— Меня волнует лишь одно: а вдруг Мария Медичи уничтожила все письма? — признался кардинал.

— В конце концов, всегда можно допросить мадемуазель де Фаржи, — заметил монах.

Кардинал промолчал, встал из-за стола и принялся с усердием перемешивать угли в камине. Он не любил иметь дело с женщинами, подвергать их допросам и пыткам, но приходилось. Увы!

Из камина посыпались искры, и кошки дружно отступили под защиту письменного стола.

— И все же, я надеюсь на компьенскую экспедицию д'Эстре, — сказал он наконец. — Между прочим, во всем этом есть небольшая пикантность: наш друг мессир Моле повезет предназначенное Густаву русское золото из Амстердама к нам именно через Компьен.

Отец Жозеф едва заметно улыбнулся.

Он знал о любви кардинала к подобным историческим переплетениям и относился к ней снисходительно. У каждого великого человека есть свои маленькие слабости. О каком золоте шла речь, ему было тоже хорошо известно: по тайному распоряжению Московского патриарха Филарета на Амстердамской бирже продавалось русское зерно, а золото, вырученное от продажи, сложным путем поступало в распоряжение кардинала Ришелье. Именно этим золотом и финансировалась война Швеции против Габсбургов. Отец Жозеф встречался со шведским королем, дважды побывал на Амстердамской хлебной бирже и был осведомлен обо всех деталях этой хитроумной, тонкой дипломатической акции. Единственное, чего ни он, ни кардинал не смогли сделать, это найти возможность познакомиться с загадочным русским патриархом Филаретом, политиком мудрым, судя по его поступкам, и европейски образованным, судя по рассказам мессира Моле, дважды побывавшего в таинственной Московии, где он беседовал с патриархом. Филарет, как оказалось, блестяще владел латынью, а благодаря долгому пребыванию в польском плену, неплохо разбирался в переплетении династических, государственных и матримониальных интересов многих королевских династий и княжеских родов Европы. Только такой человек мог согласиться на предложенную кардиналом Ришелье комбинацию и вступить в негласный сговор против Габсбургов. Любопытно, что положение патриарха в Москве почти зеркальным образом отражало положение кардинала в Париже: оба они сосредоточили в своих руках всю полноту власти в стране. Ришелье смог этого добиться в силу особенностей характера Людовика XIII, а Филарет благодаря тому, что русский царь Михаил, так же, как и его французский коллега, отличался нерешительностью, нелюбовью к повседневным утомительным занятиям государственными делами, кроме того, он приходился патриарху родным сыном.