Борис Давыдов - Московит-2

Гетман-то все-таки уже немолод, да еще такие переживания, труды и хлопоты… Неизвестно, как это повлияет на его мужскую силу. Даже будь все в порядке, разница в возрасте очень большая! «Тимош мой никак ее не признавал… – как-то в порыве откровенности пожаловался ему Хмельницкий. – И я не виню его, какая же она ему мачеха, если в старшие сестры годилась?» Елена совсем еще молода, сумеет ли пятидесятитрехлетний гетман ее ублажать как следует? Неизвестно. Вот на этом можно сыграть, ох как можно! Ведь любой женщине ласка мужская нужна, а любой мужчина ревнив по натуре… Кто сильнее, кто слабее, но чтобы вовсе без ревности – это надо быть святым. Если Хмельницкий заподозрит, что Елена ему неверна… О, тут такое начнется!

Ах, если бы удалось прочитать все письмо! Но было опасно чересчур задерживаться, казаки и джуры наверняка бы призадумались: а что так долго делал генеральный писарь в гетманской палатке? Успел лишь дойти до того места, где Елена жаловалась, что ее верная Дануся не смогла запомнить подслушанные названия литовских местечек… Так! Надо на всякий случай как следует приглядеться к этой самой Данусе. Она может пригодиться в будущем. А для начала хотя бы узнать о ней больше…

Выговский не стал откладывать дела в долгий ящик. В тот же вечер перемолвился с одной бабой-знахаркой, помогавшей войсковым лекарям. Известно же, хоть война – дело мужское, но и бабам там работа всегда найдется: корпии нащипать, целебные травы собирать и сушить, отвары из них варить да процеживать, стирать тряпицы для перевязки ран… ох, мало ли чего еще! Отозвал ее в сторонку, чтобы лишние уши не слышали, и с озабоченным видом пожаловался: пан гетман, мол, после беседы с той жинкой, что под их присмотр отдали, сам на себя сделался непохож. Лицом потемнел, осунулся, кушает и то с неохотой… Уж не наворожила она ему что-то худое или вовсе навела порчу, борони боже?! Он как лицо, приближенное к пану гетману, не может оставить это без внимания. Потому и хочет узнать об этой жинке, не поднимая лишнего шума… И для пущей убедительности вложил в натруженную руку знахарки горсть талеров.

Обрадованная такой щедростью, баба не стала ничего скрывать. Нет, ни на ведьму, ни на ворожею та жинка ничуть не похожа. Судя по лицу, телу и поведению, а особенно – по белым ручкам, из тех, что при панах состояли, в покоях прислуживали. (Произнесла она это с нескрываемым раздражением, и Выговский понимающе усмехнулся, глядя на ширококостную, разбитую тяжкой работой фигуру самой бабы и ее потемневшие, огрубелые руки.) Но ничего дурного вроде за ней не заметили, Бога гневить ложью не надо. Ведет себя смиренно, за горячую воду для мытья, харчи и одежу благодарила, кланяясь. А уж когда начала рассказывать про мытарства свои да мучения, что перенесла по пути из Литвы, впору было заплакать от жалости… Хорошо, что догадалась парубком прикинуться, в мужскую одежу влезть, волосы под шапкой спрятать и лицо вымазать, естество свое скрывая. А то боязно даже подумать, что бы с ней сотворили! Или татары, или разбойники. Да и от казаков-то бедным жинкам да дивчинам так порой достается… Пользуются, охальники, силой своей да тем, что батько Богдан всюду быть не может! Будь ее воля, она бы их…

Выговский вежливо, но твердо прервал жалобы бабы на бесчинства мужского пола и горькую женскую долю, переведя разговор в другое русло. Он пытался получить нужные сведения, прежде всего из какой именно местности Литвы прибыла эта жинка и не говорила ли, для чего стремилась к пану гетману. Но тут постигла неудача. Баба трясла головой, твердя:

– Нет, пане, о том она не говорила… То мне неведомо… Знала бы – сказала, а врать не стану.

«Зря столько денег отдал, одного талера хватило бы с лихвой!» – досадливо подумал генеральный писарь.

Члены магистрата Львова, сами перепуганные до полусмерти, после заседания, завершившегося уже под вечер, пришли к согласию, что наилучший выход – дать богатый откуп. Попробуй не согласись, когда возле ратуши беснуется людское море, вопя нестройным хором: «Откупиться, на бога, откупиться!» – а враг, обложивший город, уже показал, на какую жестокость способен! Оставалось лишь договориться с Хмельницким.

По жребию выбрали парламентеров. Помолившись и получив отпущение грехов, они с белым флагом направились в лагерь к самозваному гетману, чтобы узнать, за какую сумму тот согласен оставить город в покое, уйти со своими казаками в другое место и заодно увести татар. Шли как на казнь, изо всех сил стараясь сохранить достойный вид, но бледные лица, по которым текли ручейки холодного пота, говорили сами за себя. Жены, рыдая и завывая, прощались с ними, не надеясь увидеть вновь.

Однако же незадолго до сумерек все вернулись живыми и в добром здравии. Лица их сияли, губы тряслись, руки то и дело творили крестное знамение, а ноги едва не пускались в пляс. Как только оказались внутри городских стен, заговорили хором, во всю мощь голоса, перебивая друг друга… Понять их было решительно невозможно. Горожанам, сходившим с ума от страха, надежды и нетерпеливого любопытства, стоило немалого труда заставить парламентеров сначала замолчать, а потом выбрать одного рассказчика…

История, поведанная им, была такая, что могла бы потрясти даже человека с самой загрубелой ду– шой.

Хмельницкий принял и выслушал делегатов довольно учтиво, а потом переговорил с союзником своим, нечестивым Тугай-беем – «по-татарски вел разговор, на их языке, зрадник клятый, самозванец!» – возмущенно уточнил рассказчик, которого это обстоятельство почему-то особенно сильно сердило. И была названа сумма откупа: триста пятьдесят тысяч злотых!

– Матка Бозка! – возопила какая-то женщина, схватившись за сердце.

– Разорить нас надумал, проклятый! – простонал немолодой пан, по виду – богатый купец.

– Да где же мы возьмем такую кучу денег?! – вскричал один из членов магистрата.

– Тише, тише, на бога! А дальше-то что было?! – заволновалась толпа.

Судя по словам рассказчика, делегаты сначала едва не лишились дара речи, а потом принялись горячо уверять «дьяблого схизматика», что хоть Львов и богатый город, но запрошенная сумма непомерно велика. Умоляли сбавить до разумных пределов, взывая к Матке Бозке, и Сыну Ее, и Яну Крестителю, и всем святым угодникам…

– Ну, двести тысяч… Даже двести двадцать! Но триста пятьдесят – много, слишком много, Езус свидетель!

Хмельницкий лишь улыбался. А потом вдруг сказал с вежливым ехидством:

– Если сейчас, сию минуту, небеса дадут знак, что Господь вас услышал, убавлю до той суммы, что вы назвали. А нет – не взыщите, буду стоять на своем.

В отчаянии, проливая слезы, обратили парламентеры взор свой к небу, наполовину закрытому облаками…