Юрий Никитин - Князь Рус

– На здоровье, – ответил Ездра вежливо.

Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.

Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу примешался аромат горящего металла и древесного угля. Крупные капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и едва не шипели, возгоняясь в пар.

Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать с завязанным на голове платком.

– Куда ты собрался на ночь глядя? – сказала она ­не­добро.

Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя, голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним полдня.

– Мама, – сказал он примирительно, – я не хотел тебя тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь сейчас. Я отлучусь ненадолго.

Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно слова вылетали из горящего горна:

– Опять к золотоволоске?

– Мама…

– Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже… О господи! За что мне такая кара?

Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал слабый огонек масляного светильника.

– Мама, – сказал он морщась, – не надо. Ты перебудишь всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?

– И пусть все люди знают, что ты за человек…

– Мама, – крикнул он уже громче, мать приходилось перекрикивать, – я поеду все равно. Ты не должна меня останавливать.

Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного вопля:

– Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!

– Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.

Не слушая, мать выкрикнула неистово:

– Клянусь вечным спасением, прокляну!

Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла, отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.

Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили к горлу.

– Мама… Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен, я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь ближе к своему богу. Разве наш господь осудил бы меня?

Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать ударом, а не сносить смиренно, как завещано.

– Ты не посмеешь выехать за ворота, – сказала она с угрозой.

– Мама, не делай этого, – попросил он с глубокой печалью.

– Ты знаешь, я это сделаю! – выкрикнула она.

Он скорбно наклонил голову:

– Догадываюсь.

Конь под ним всхрапнул, она ощутила его горячий бок, ее отпихнуло в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное небо колыхалось сверху, его голова была среди звезд. Когда оглянулся на мать, на бледном лице глаза тоже блестели как звезды.

– Мама, я люблю тебя!

Она видела, как его каблуки ударили коня под бока, тот прыжком мотнулся к уже раскрытым воротам. Мать задержала дыхание, еще оставалась искорка надежды, что сын в последний миг одумается, не переступит роковую черту, но конь без задержки вылетел в звездную ночь.

И она крикнула во всю мочь, чувствуя, что делает непоправимую ошибку, но не в состоянии остановиться, ибо человек не волен своим чувствам:

– Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки!

Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны мелькнула и пропала тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на крыльцо. Ощущение, что сделала непоправимое, стало настолько сильным, что зарыдала во весь голос, завыла, закричала, как раненый насмерть зверь.

А Вениамин скакал в ночи, луна часто ныряла за обрывки туч. Ветер дул сильный, пронизывающий до костей. Он зябко передернул плечами, хотя совсем недавно так разжарился в кузнице, что думал остаться до утра раскаленным, как болванка в горне.

Основной стан русов располагался по ту сторону реки, а женщины и дети уже заняли брошенные дома. Ближайшая родня Руса, или его самые близкие сторонники, присмотрели шесть домов ближе к лесу, и Вениамин, когда ездил к дому Алого Цветка, всегда проезжал под прицелом множества недобрых взоров. Спина его всякий раз напрягалась, от напряжения выступал пот на шее, он уже чувствовал, как вонзаются острые стрелы, рвут его плоть, разбивают хрящи, разбрызгивают кровь…

Только бы никакой дурак не спустил тетиву, подумал он обреченно. Мать прокляла, ему уже не жить… Теперь обречен, а от скифов всегда можно ожидать меткой стрелы – просто так, для забавы! – могут метнуть нож или топор, и то и другое швыряют с невиданной силой и точностью… Он обречен, но только бы добраться до Алого Цветка, только бы увидеть ее и обнять ее сильное горячее тело. Мать не права, он был обречен еще с того дня, когда впервые увидел эту золотоволосую девушку, услышал ее звонкий смех, коснулся ее руки!

Конь всхрапнул, пошел осторожнее. Земля размокла от ливня, копыта скользили, ноги проваливались по бабки. Когда спустились по берегу, у Вениамина побежала дрожь от недоброго предчувствия. Река стала вдвое шире, волны мчались крупные, черные, по реке плыли стволы деревьев, раздутые трупы диких коней, оленей, выдранные с корнями прибрежные кусты… От реки веяло смертью.

– Ну же, сивый, – сказал он громко, стараясь перебороть страх, – что задумался?.. Ах ты, волчья сыть… Э-э… травяной мешок… как говорят скифы… Надо плыть! Нас ждут.

В воду конь вошел дрожа как осиновый лист. Глаза были пугливые, огромные. Над головой страшно громыхало, тяжелые тучи сминали звезды. Молния блистала вдалеке, но грозные раскаты сотрясали землю с такой силой, что конь шатался и пошире расставлял ноги.

Вениамин видел, с какой неохотой он вошел в черный бурлящий поток. Вода сразу заклокотала вокруг ног. Конь задрожал, мышцы напряглись, он уже боролся с потоком, хотя вода еще не достигла коленей.

– Надо, – шепнул он, в горле был комок, – любимая… Я иду к тебе! Я все равно иду.

Конь упирался, Вениамин заставил идти глубже, конь дрожал, дико всхрапывал. Прямо на них быстро несло куст со страшно растопыренными корнями, блестящими, как слизни, с налипшими водяными травами и тиной. Вениамин с силой ударил коня плетью, тот взвизгнул и прыгнул вперед. Вода с шумом взлетела выше головы. Вениамин ощутил, как их подхватило и понесло. Конь неистово бил копытами, вздымал горы брызг, но их упорно уносило вниз по течению. Он поспешно соскользнул с седла, ледяная вода ударила с такой мощью, что у него на миг остановилось сердце. Немеющими пальцами ­ухватился за седло, прошептал, чувствуя, как сразу задубели губы: