Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Оно не нуждалось в государстве, которое было обычно слишком слабым, чтобы принести много вреда, однако, если оно становилось чересчур назойливым, его можно было обойти, вернувшись к сельскому натуральному хозяйству. Немногие континенты начинали эпоху своей независимости с подобными преимуществами, которым вскоре, правда, суждено было быть растраченными впустую. Большинство азиатских и исламских крестьян были гораздо беднее, по крайней мере питались они гораздо хуже (в Индии эта бедность сложилась исторически), и угнетение мужчин и женщин в некоторых местах было гораздо более жестоким. Тем не менее довольно большой части населения казалось, что все‐таки лучше не обольщаться речами тех, кто сулил несказанное благосостояние от экономического развития, а держаться от них подальше. Как подсказывал им длительный опыт предков и свой собственный, извне ничего хорошего не приходит. Молчаливые подсчеты предыдущих поколений научили их, что минимизация рисков лучше погони за большой прибылью. Все это, впрочем, не уберегло их от мировой экономической революции, которая достигла даже самых отдаленных и изолированных регионов в виде пластиковых сандалий, бензиновых канистр, дребезжащих грузовиков и, конечно, правительственных офисов с папками документов, но стремилась разделить человечество на людей, работающих в офисах и при их посредстве, и остальное население. В большинстве аграрных стран третьего мира основной водораздел пролегал между прибрежными и внутренними районами, а также между крупными городами и сельской глубинкой [119] Сходное разделение можно было найти в некоторых отсталых регионах социалистических государств, например в советском Казахстане, где местные жители не проявляли никакого желания отказываться от сельского хозяйства и домашнего скота, оставляя индустриализацию и большие города многочисленным русским иммигрантам. .

Трудность заключалась в том, что, с тех пор как модернизация и управление шли в одной упряжке, внутренними районами развивающихся стран стали управлять прибрежные, глубинкой – большие города, неграмотными – образованные. В законодательном собрании государства, ставшего вскоре независимой Ганой, из 104 депутатов 68 имели образование выше начального. Из 106 членов законодательного собрания Теленганы (Южная Индия) 97 имели среднее или высшее образование, включая 50 аспирантов. В обоих этих регионах подавляющее большинство местных жителей в то время были неграмотными (Hodgkin, 1961, р. 29; Gray, 1970, р. 135). Кроме того, каждому, кто хотел работать в национальном правительстве страны третьего мира, необходимо было не только уметь грамотно писать и читать на языке нужного региона (что было совсем не обязательно в их родной деревне), но также достаточно хорошо владеть одним из нескольких иностранных языков (английским, французским, испанским, арабским, мандаринским наречием китайского) или, по крайней мере, региональным lingua franca, которым новые правительства стремились сделать письменные “национальные” языки (суахили, бахаса, пиджин). Единственным исключением являлись те регионы Латинской Америки, где официальные языки (испанский и португальский) совпадали с разговорным языком большинства населения. Из всех кандидатов на государственную службу в Хайдарабаде (Индия) на всеобщих выборах 1967 года только трое (из тридцати четырех) не говорили по‐английски(Bernstorff, 1970, p. 146).

Со временем самые отсталые жители наиболее отдаленных районов все больше стали понимать преимущества высшего образования, даже когда сами не могли ими воспользоваться. Знание в буквальном смысле означало силу, и наиболее очевидно это проявлялось в странах, где государство по отношению к своим гражданам оказалось механизмом, выжимавшим их ресурсы и затем распределявшим эти ресурсы среди государственных служащих. Образование означало пост, зачастую гарантированный [120] Так было до середины 1980‐х годов в Бенине, Конго, Гвинее, Сомали, Судане, Руанде, Мали и Центральноафриканской Республике. , на государственной службе, с перспективами карьерного роста, который давал возможность брать взятки и комиссионные и устраивать на работу родственников и друзей. Какая‐нибудь деревня, скажем, в Центральной Африке, собрав деньги на обучение одного из своих молодых жителей, надеялась на то, что эти средства возвратятся в виде доходов и привилегий для всей деревни, полученных от его пребывания на правительственной должности, которую гарантировало высшее образование. Во всяком случае, преуспевающий гражданский чиновник был самым высокооплачиваемым в популяции. В такой стране, как Уганда, в 1960‐е годы чиновник мог легально получать жалованье в 112 раз больше среднего дохода на душу населения (в Великобритании такое соотношение равнялось 10:1) (UN World Social Situation, 1970, p. 66).

В тех местах, где бедные деревенские жители могли сами пользоваться преимуществами образования или обеспечить им своих детей (как в Латинской Америке, самом современном регионе третьего мира и дальше всех ушедшем от колониализма), желание учиться было фактически всеобщим. “Они все хотят чему‐нибудь учиться, – сказал автору в 1962 году активист чилийской коммунистической партии, работавший среди индейцев племени мапуче, – но я не интеллектуал и не могу дать им школьных знаний, так что я учу их играть в футбол”. Эта жажда знаний во многом объясняет массовое бегство из деревни в город, начиная с 1950‐х годов постепенно опустошавшее сельские регионы Южноамериканского континента. Все исследователи сходятся в том, что притягательность большого города заключалась не только в новых возможностях получить образование и воспитать детей. Там люди могли “стать кем‐то еще”. Конечно, лучшие перспективы открывало образование, но в отсталых аграрных регионах даже такой незначительный навык, как умение управлять грузовиком, мог стать пропуском в лучшую жизнь. Это было главное, чему мог научить мигрант из племени кечуа в Андах своих двоюродных братьев и племянников, приехавших к нему в город в надежде пробить себе дорогу в современном мире: разве не то, что он устроился шофером на скорую помощь, стало основой успеха его семьи (Julca, 1992)?

По-видимому, лишь в начале 1960‐х годов или даже позже сельские жители за пределами Латинской Америки начали считать современные достижения в основном полезными, а не опасными. Но один аспект политики экономического развития ожидаемо мог показаться им привлекательным, поскольку непосредственно касался более чем трех пятых населения, жившего сельским трудом, – земельная реформа. Кстати, в аграрных странах эти два слова, ставшие общим лозунгом политиков, могли означать все что угодно, от разделения больших землевладений и перераспределения их между крестьянами и безземельными рабочими до ликвидации феодальной зависимости, от снижения ренты и различных видов арендных реформ до революционной национализации земли и коллективизации.