Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Вероятно, никогда эти процессы не происходили более интенсивно, чем в первое десятилетие после окончания Второй мировой войны, поскольку в них был заинтересован широкий спектр политиков. С 1945 по 1950 год почти половина человечества оказалась живущей в странах, где в том или ином виде проходила земельная реформа. Она могла быть коммунистической, как в Восточной Европе и в Китае после 1949 года, стать следствием деколонизации, как в бывшей Британской Индии, или оказаться результатом разгрома Японии, а точнее, американской оккупационной политики, как в Японии, на Тайване и в Корее. Революция 1952 года в Египте распространилась на западный исламский мир: Ирак, Сирия и Алжир последовали примеру Каира. Революция 1952 года в Боливии принесла аграрную реформу в Южную Америку, хотя Мексика со времен революции 1910 года или, точнее, со времени своего возрождения в 1930‐х годах долгое время оставалась лидером земельных преобразований. И все же, несмотря на растущий поток политических деклараций и статистических опросов на эту тему, в Латинской Америке для настоящей аграрной реформы было маловато революций, деколонизаций и проигранных войн, пока революция на Кубе под руководством Фиделя Кастро не внесла этот вопрос в политическую повестку дня.

Для реформаторов земельная реформа была вопросом политическим (поддержка крестьянами революционных режимов), идеологическим (“вернуть землю крестьянам” и т. п.) и иногда экономическим, хотя большинство революционеров и реформаторов не ожидали слишком многого от простого распределения земли между традиционным крестьянством и малоземельным или вовсе безземельным населением. Действительно, производительность фермерских хозяйств в Боливии и Ираке резко упала сразу же после земельной реформы в этих странах, в 1952 и 1958 годах соответственно. Справедливости ради следует добавить, что там, где опыт крестьян и производительность труда были достаточно высокими, земельная реформа могла быстро высвободить большой производственный потенциал, который скептически настроенные земледельцы до тех пор сдерживали, как произошло в Египте, Японии и наиболее успешно на Тайване (Land Reform, 1968, p. 570–575). Проблема сохранения крестьянства в большом количестве не являлась и не является экономической, поскольку в истории современного мира мощный рост сельскохозяйственного производства соседствует с не менее впечатляющим уменьшением крестьянской прослойки; наиболее резко это проявилось после Второй мировой войны. Земельная реформа продемонстрировала, что крестьянское сельское хозяйство (особенно крупные современные фермерские хозяйства) может быть не менее эффективным, чем традиционное помещичье хозяйство, плантации или неразумные современные попытки вести сельское хозяйство на полупромышленной основе, как, например, создание гигантских государственных ферм в СССР или британская схема производства земляных орехов в Танганьике (теперешней Танзании) после 1945 года. Раньше считалось, что такие культуры, как кофе или даже сахар и каучук, можно выращивать только на плантациях, но теперь ситуация изменилась, даже если плантация в некоторых случаях все еще сохраняет явное преимущество над мелкими и неквалифицированными производителями. И все же главным послевоенным успехом в сельском хозяйстве стран третьего мира стала “зеленая революция”, которую совершили новые селекционные культуры, применявшиеся прогрессивными фермерами, как произошло, например, в Пенджабе.

Однако самый главный экономический аргумент в пользу земельной реформы опирается не на производительность, а на равенство. В целом экономическое развитие имело тенденцию сначала увеличивать, а затем сокращать неравенство в распределении национального дохода в течение длительного периода, хотя экономический спад и упорная вера в свободный рынок в последнее время начали повсеместно опровергать это представление. В конце “золотой эпохи” в развитых западных странах равенства было больше, чем в странах третьего мира. Но в то время как неравенство доходов сильнее всего проявлялось в Латинской Америке, за которой следовала Африка, оно оказалось поразительно низким в ряде азиатских стран, где под надзором или силами американских оккупационных сил была проведена радикальная земельная реформа – в Японии, Южной Корее и на Тайване. (Надо заметить, что ни одна из этих стран не отличалась эгалитаризмом, свойственным социалистической Восточной Европе или, на тот момент, Австралии (Kakwani, 1980)). Анализируя победы индустриализации в этих странах, наблюдатели размышляли, насколько здесь помогли социальные и экономические преимущества возникшей ситуации, так же как очевидцы гораздо более неровного развития экономики Бразилии, всегда в шаге от того, чтобы стать Соединенными Штатами Южного полушария, но никогда не достигавшей этой цели, гадали, до какой степени ее развитие сдерживает резкое неравенство в распределении доходов, неизбежно ограничивающее внутренний промышленный рынок. Вне сомнений, вопиющее социальное неравенство в Латинской Америке было связано с не менее вопиющим отсутствием систематической аграрной реформы во многих ее странах.

Крестьянство в странах третьего мира, безусловно, приветствовало земельную реформу, по крайней мере пока она не выливалась в колхозы или кооперативы, как это обычно происходило в коммунистических странах. Однако для сторонников модернизации смысл реформы был иным, чем для крестьян, которых не интересовали макроэкономические проблемы, которые видели национальную политику иначе, чем городские реформаторы, и требовали себе землю не из общих принципов, а для конкретных нужд. Так, радикальная земельная реформа, проведенная правительством генералов-реформистов в Перу в 1969 году, которая одним ударом разрушила систему больших земельных поместий (гасиенд), потерпела поражение именно по этой причине. Для высокогорных индейских племен, находившихся в неустойчивом сосуществовании с обширными скотоводческими ранчо в Андах, поставляя для них рабочую силу, эта реформа просто означала возвращение к отнятым у них землевладельцами общинным землям и пастбищам, границы которых они безошибочно помнили веками и с потерей которых никогда не смирялись (Hobsbawm, 1974). Они не были заинтересованы в сохранении прежних предприятий как производственных единиц (теперь перешедших в коллективную собственность), в кооперативных экспериментах и других аграрных нововведениях, выходящих за рамки традиционной взаимопомощи внутри своих сообществ. После этой реформы общины вернулись к захвату земель кооперативных владений (совладельцами которых они теперь являлись), как будто ничего не изменилось в конфликте между землевладельцами и общиной (и в межобщинных земельных спорах) (Gómez Rodriguez, p. 242–255). В том, что их интересовало по‐настоящему, ничего нового не произошло. Наиболее близкой к идеалу крестьянина, вероятно, была мексиканская земельная реформа 1930‐х годов, которая отдала общинную землю в неотчуждаемое владение деревенским общинам, позволив им управлять ею, как они захотят, и предполагая, что они будут жить натуральным хозяйством. Это был огромный политический успех, но экономически он не имел отношения к последующему аграрному развитию Мексики.