Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Фактически в 1970‐е годы наблюдатели стали говорить о “новом международном разделении труда”, т. е. о масштабном перемещении отраслей промышленного производства из промышленно развитых стран, которые прежде их монополизировали, в другие части света. Это происходило в некоторой степени вследствие намеренного переноса фирмами производства части или всей своей продукции из старого индустриального мира в страны второго и третьего мира, который сопровождался перемещением отдельных сегментов высокотехнологичных отраслей, включая научные исследования и экспериментальные разработки. Революция на транспорте и в средствах коммуникаций сделала такое всемирное производство не только возможным, но и экономически выгодным. Кроме того, за ним стояло и стремление правительств третьего мира обеспечить индустриализацию своих стран путем завоевания экспортных рынков, если это требовалось (хотя желательно было обойтись без этого), даже за счет внутреннего рынка.

Подобная глобализация экономики, существование которой может подтвердить каждый, кто заинтересуется страной – изготовителем товаров, продаваемых в любом торговом центре Северной Америки, началась в 1960‐е годы и резко ускорилась в десятилетия мировых экономических трудностей после 1973 года. Ее небывалые темпы иллюстрирует пример той же Южной Кореи, где 80 % работающего населения еще в конце 1950‐х годов было занято в сельском хозяйстве, обеспечивавшем почти три четверти национального дохода (Rado, 1962, р. 740, 742–743). В 1962 году она торжественно приступила к своему первому пятилетнему плану. К концу 1980‐х годов Южная Корея получала от сельского хозяйства лишь 10 % своего валового национального продукта и стала восьмой страной некоммунистического мира по объему промышленной экономики.

На третьем месте, в нижних строчках международной статистики, стоит, или скорее залегает, ряд стран, которые даже в качестве дипломатического эвфемизма трудно было назвать развивающимися, поскольку они были попросту бедными и отставали все больше и больше. Подгруппа под названием “развивающиеся страны с низким доходом” была тактично создана для того, чтобы отделить три миллиарда человеческих существ, чей валовой национальный продукт на душу населения (если они его, конечно, получали) в 1989 году был в среднем равен 330 долларам, от 500 миллионов жителей менее обездоленных стран. К последним относились Доминиканская Республика, Эквадор и Гватемала, где валовой национальный продукт был примерно в три раза выше, чем у аутсайдеров, и еще более благополучная группа стран (Бразилия, Малайзия, Мексика и прочие), где валовой национальный продукт был в среднем в восемь раз выше. (У 800 миллионов жителей стран, занесенных в наиболее процветающую подгруппу, валовой национальный продукт на душу населения составлял 18 280 долларов, т. е. был в 55 раз выше, чем у двух пятых человечества в нижней части статистического списка (World Bank Atlas, 1990, p. 10.) В результате, когда мировая экономика стала по‐настоящему глобальной, а после распада советского сектора и более капиталистической, подчиненной интересам бизнеса, инвесторы и предприниматели обнаружили, что большие участки этой экономики не представляют для них интереса в смысле прибыли, если, конечно, не подкупать политиков и государственных чиновников для того, чтобы они пускали деньги, изъятые у несчастных граждан, на вооружение или престижные проекты [124] Как правило, примерно 5 % от 200 тысяч долларов обеспечивают помощь солидного чиновника не самого высокого ранга. За тот же процент от 2 миллионов долларов вы имеете дело с непременным секретарем, за процент от 20 миллионов долларов – с министром или высшим чиновничеством, а доля от 200 миллионов долларов “оправдывает серьезное внимание главы государства” (Holman, 1993). .

Непропорционально большое число таких стран можно было найти на злосчастном Африканском континенте. Конец “холодной войны” лишил эти страны экономической и военной помощи, которая превратила некоторые из них, как, например, Сомали, в вооруженные лагеря и потенциальные поля сражений.

По мере того как расслоение среди бедных увеличивалось, глобализация порождала людские потоки, пересекавшие границы между любыми регионами и классификациями. Из богатых стран в страны третьего мира хлынули небывалые потоки туристов. В середине 1980‐х годов (1985), если взять только мусульманские страны, шестнадцатимиллионная Малайзия принимала три миллиона туристов в год, семимиллионный Тунис – два миллиона, трехмиллионная Иордания – два миллиона (Din, 1989, р. 545). Потоки рабочих-мигрантов из бедных стран, стремившихся в богатые страны, превратились в огромные лавины там, где им не преграждали путь политические барьеры. К 1968 году мигранты из Магриба (Туниса, Марокко и главным образом Алжира) уже составляли почти четверть всех иностранцев во Франции (в 1975 году эмигрировало 5,5 % алжирского населения), а одна треть всех иммигрантов в США прибыла из Центральной Америки (Potts, 1990, р. 145, 146, 150). Однако мигранты устремились не только в старые индустриальные страны. Число иностранных рабочих в нефтедобывающих государствах Ближнего Востока и Ливии выросло с 1,8 до 2,8 миллиона за каких‐нибудь пять лет (1975–1980) (Population, 1984, р. 109). В основном это были выходцы из самого ближневосточного региона, однако значительное количество прибыло из Южной Азии и еще более далеких краев. К несчастью, в мрачные 1970–1980‐е годы рабочих-мигрантов становилось все труднее отделить от потоков мужчин, женщин и детей, которые лишились крова или бежали от преследований на политической или этнической почве, от войн, часто гражданских, и страны первого мира, теоретически преданные идее помощи беженцам, а на практике препятствующие иммиграции из бедных стран, сталкивались с жестокими проблемами политической и правовой казуистики. За исключением США и в меньшей степени Канады и Австралии, которые разрешали и поддерживали массовую иммиграцию из стран третьего мира, остальные развитые государства предпочитали не разрешать въезд нежелательным пришельцам из бедных стран под давлением растущей ксенофобии среди местного населения.

Небывалый “большой скачок” мировой капиталистической экономики и ее растущая глобализация не только раскололи третий мир и разрушили саму его идею, но и поместили практически всех его обитателей в современный мир. Не все этого хотели. Многие фундаменталистские и традиционалистские движения, получившие распространение в некоторых странах третьего мира – главным образом в исламском регионе, но не только, – возникли именно как протест против современности, хотя, конечно, это верно не для всех движений, к которым был приклеен этот неточный ярлык [125] Так, обращение населения к протестантским “фундаменталистским” сектам, обычное в странах Латинской Америки, является скорее “модернистской” реакцией на косность, воплощенную в местном католицизме. Другие формы фундаментализма, например в Индии, аналогичны этническому национализму. . Однако даже фундаменталисты понимали, что стали частью мира, изменившегося со времен их отцов. Он пришел к ним в виде пыльных автобусов и грузовиков на проселочных дорогах, топливных насосов, транзисторных радиоприемников на батарейках, которые приблизили к ним мир: даже неграмотные могли слушать радио на своих языках или бесписьменных диалектах, хотя это, вероятно, было привилегией тех, кто переселился в город. Но в мире, где сельские жители мигрировали в города миллионами, даже в аграрных африканских странах, где городское население теперь составляло треть или больше от общего числа, и в этом не было ничего необычного: в Нигерии, Заире, Танзании, Сенегале, Гане, Береге Слоновой Кости, Чаде, Центральноафриканской Республике, Габоне, Бенине, Замбии, Конго, Сомали, Либерии, – почти все или работали в городе, или имели там родственников. С этого времени город и деревня перемешались. Обитатели самых отдаленных регионов теперь жили в мире пластиковых скатертей, бутылок с кока-колой, дешевых кварцевых часов и искусственных тканей. По странной прихоти истории отсталые страны третьего мира даже начали извлекать коммерческую выгоду из стран первого мира. На улицах европейских городов небольшие группы странствующих индейцев из южноамериканских Анд играли на своих флейтах печальные мелодии, а на тротуарах Нью-Йорка, Парижа и Рима черные торговцы из Западной Африки продавали безделушки туземцам, точно так же как предки этих туземцев во время своих торговых путешествий на Черный континент.