Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Несмотря на катаклизмы 1950‐х годов, к 1960‐м и 1970‐м признаки важных социальных изменений были уже вполне очевидны в Западном полушарии, исламском мире и основных странах Южной и Юго-Восточной Азии. Парадоксально, что наименее заметны они были в странах социалистического лагеря, тесно соприкасавшихся с третьим миром, а именно в советской Средней Азии и на Кавказе. Редко обращают внимание на тот факт, что коммунистическая революция стала средством сохранения традиционных жизненных устоев. Направив свои усилия на преобразование четко определенных аспектов жизни – государственной власти, отношений собственности, экономической структуры и т. п., она заморозила другие ее стороны в их предреволюционной форме или по крайней мере защитила их от постоянной угрозы перемен, присущей капиталистическому обществу. Во всяком случае, ее самое сильное оружие – абсолютная государственная власть – оказалось менее эффективным в изменении человеческого поведения, чем считали идеологи, прославлявшие “человека нового социалистического общества” и клеймившие “тоталитаризм”. Узбеки и таджики, жившие к северу от советско-афганской границы, были образованными и более цивилизованными и богатыми, чем те, кто жил к югу от нее, однако их нравы и обычаи различались не столь сильно, как можно было ожидать после семидесяти лет социализма. Кровная месть была, возможно, не главной заботой советской власти на Кавказе начиная с 1930‐х годов (хотя факт возникновения наследственной вражды из‐за гибели человека в колхозной молотилке в годы коллективизации вошел в анналы советской юриспруденции). Даже спустя более полувека, в начале 1990‐х годов, наблюдатели предупреждали об “опасности национального самоистребления (в Чечне), поскольку большинство чеченских семей втянуто в отношения кровной мести” (Trofimov/ Djangava, 1993).

Культурные последствия этих социальных преобразований еще ждут своего историка. Здесь не место для их рассмотрения, хотя очевидно, что даже в самых консервативных социумах система взаимных обязательств и обычаев испытывала все большее давление. “Многочисленная семья в Гане, как и повсюду в Африке, находится под воздействием колоссального стресса. Ее основы рушатся, подобно основам моста, по которому долго двигался слишком большой поток транспорта <���…> Сельских стариков и городскую молодежь разделили сотни миль плохих дорог и века цивилизации” (Harden, 1990, p. 67).

С политической точки зрения проще оценить эти парадоксальные перемены. После вступления основной части населения, по крайней мере молодежи и городских жителей, в современную эпоху монополия малочисленных прозападных элит, написавших первую главу постколониальной истории, была подвергнута сомнению. Вместе с ней под сомнение были поставлены программы, идеологии, даже словарь политического дискурса – всё, на чем строились новые государства. Новые представители городского населения, новые средние классы, какими бы образованными они ни были, просто в силу своей численности не могли походить на прежние элиты, чувствовавшие себя на равных с колониалистами и своими коллегами – выпускниками европейских или американских школ. Часто (это было особенно заметно в Южной Азии) эти элиты вызывали недовольство населения. Во всяком случае, массы бедняков не разделяли их веры в рожденную западным девятнадцатым веком идею секулярного прогресса. В мусульманских странах конфликт между старыми светскими лидерами и новой исламской народной демократией становился все более взрывоопасным. От Алжира до Турции ценности, которые в странах западного либерализма ассоциируются с конституционным правлением и торжеством закона, как, например, права женщин (там, где они существовали), приходилось защищать от демократии с помощью армии. Это делали вожди, некогда освободившие свои страны от колонизаторов, или их наследники.

Этот конфликт не ограничивался исламскими странами, так же как и протест против прежних ценностей прогресса не ограничивался лишь массами бедного населения. Отстаиваемая индийской партией Джаната идеология индуистской исключительности пользовалась значительной поддержкой нового бизнеса и средних слоев общества. Неистовый религиозно-этнический национализм, который в 1980‐е годы превратил мирную Шри-Ланку в военную мясорубку, сравнимую только с Сальвадором, возник в процветающей буддистской стране совершенно неожиданно. Он стал следствием двух социальных трансформаций – глубокого кризиса в деревне, где рухнул социальный порядок, и роста прослойки образованной молодежи (Spencer, 1990). Миграция населения в город и обратно и растущее имущественное расслоение, которые принесла с собой экономика наличных денег; социальная мобильность, связанная с образованием, и исчезновение физических и лингвистических признаков касты и статуса, разделявших людей, но также определявших их положение, изменили деревню, и она была озабочена сохранением своей целостности. Этим среди прочего стали объяснять появление новых символов и ритуалов духовного единения, например внезапное развитие приходских форм буддистского богослужения в 1970‐е годы, заменивших старые частные и домашние формы отправления религиозных обрядов, или введение в школах спортивных дней, которые начинались с национального гимна, звучавшего со взятых напрокат кассет.

Такой была политика изменяющегося и взрывоопасного мира. Еще менее предсказуемой ее делало то, что во многих странах третьего мира либо вовсе не существовало общенациональной политики в том смысле, в каком ее понимают на Западе со времен Французской революции, либо ей не давали функционировать. Там, где наличествовали давние политические традиции с народными корнями или хотя бы молчаливая поддержка массами “политических классов”, которые ими руководили, определенная степень преемственности все же поддерживалась. Колумбийцы, как знают читатели Гарсиа Маркеса, продолжали рождаться маленькими либералами или маленькими консерваторами, как это было сто лет назад, хотя содержимое бутылок давно могло не соответствовать этикеткам. Индийский национальный конгресс преобразовывался, реформировался и делился на части за полвека, прошедшие с обретения независимости, однако до всеобщих выборов 1990 года, за незначительным исключением, в него продолжали выбирать тех, кого волновали его исторические цели и традиции. В то время как в других частях Индии коммунизм рушился, в Западной Бенгалии, благодаря укоренившимся там левым традициям и компетентному управлению, коммунистическая (марксистская) партия Индии оставалась у власти почти непрерывно, а символами антиколониальной борьбы против Великобритании в этом штате были не Ганди и даже не Неру, а террористы и Субха Боз.