Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Когда стало ясно, что на данный период, который вряд ли будет коротким, Советская Россия – единственная страна, где победу одержала пролетарская революция, логичная и фактически единственная убедительная политика для большевиков состояла в том, чтобы как можно скорее преобразовать ее из отсталой страны в страну с процветающей экономикой и обществом. Самым очевидным из известных путей представлялось сочетание тотального наступления на культурную отсталость невежественных, неграмотных и суеверных масс с всеобъемлющей технической модернизацией и промышленной революцией. Поэтому советская модель коммунизма стала в первую очередь программой по превращению отсталых стран в продвинутые. Подобная концентрация сверхбыстрого экономического роста имела определенную привлекательность и для развитого капиталистического мира в “эпоху катастроф”, когда он тщетно искал способы восстановления динамизма своей экономики. Еще более актуальной эта политика была для стран, находящихся за пределами Западной Европы и Северной Америки, большинство из которых в аграрной отсталой Советской России узнавало самих себя. Казалось, что советский способ экономического развития – централизованное государственное планирование, направленное на сверхбыстрое построение основных отраслей промышленности и инфраструктур, необходимых современному промышленно развитому обществу, – создан именно для них. Москва являлась не только более привлекательной, чем Детройт или Манчестер, поскольку была символом антиимпериализма; ее модель лучше подходила для стран, не обладавших ни частным капиталом, ни большим частным сектором в промышленности. “Социализм” в этом смысле после Второй мировой войны вдохновил ряд только что обретших независимость колониальных стран, правительства которых тем не менее отвергли коммунистическую политическую систему (см. главу 12). Поскольку страны, вошедшие в советский блок, также были отсталыми и аграрными, за исключением Чехословакии, будущей Германской Демократической Республики и (правда, в меньшей степени) Венгрии, советский экономический рецепт, казалось, им тоже подходил, и новые правители этих государств устремились к выполнению задачи экономического строительства с подлинным энтузиазмом. К тому же на первых порах эта модель казалась эффективной. Между Первой и Второй мировыми войнами, особенно в 1930‐е годы, уровень роста советской экономики опережал все остальные страны, за исключением Японии, а в первые пятнадцать лет после Второй мировой войны экономики стран социалистического лагеря развивались настолько быстрее экономик западных стран, что советские лидеры, в частности Никита Хрущев, искренне верили, что при таком экономическом росте социализм в недалеком будущем перегонит по уровню производства капиталистические страны, причем такого же мнения придерживался и британский премьер-министр Гарольд Макмиллан. Почти ни один экономический обозреватель в 1950‐е годы не сомневался, что так и будет.

Как ни странно, никаких рассуждений ни по поводу “планирования”, являющегося основным условием социализма, ни по поводу быстрой индустриализации с приоритетом тяжелых отраслей промышленности нельзя было найти в работах Маркса и Энгельса, хотя обобществленная экономика предполагает планирование. Но социалисты, марксисты и им подобные до 1917 года были слишком заняты борьбой с капитализмом, чтобы размышлять о природе экономики, которая придет на смену капиталистической, и после Октябрьской революции Ленин, по его собственным словам, окунув одну ногу в глубокие воды социализма, не спешил нырнуть в неизвестное с головой. Но кризис, вызванный гражданской войной, ускорил события. В середине 1918 года он привел к национализации промышленности и военному коммунизму, при помощи которого осажденное со всех сторон большевистское государство вступило в борьбу не на жизнь, а на смерть против контрреволюции и иностранной интервенции и занялось мобилизацией ресурсов для этой борьбы. Экономика военного времени даже в капиталистических странах включает планирование и государственный контроль. Кстати, ленинское планирование вдохновлялось немецкой военной экономикой 1914–1918 годов (которая, как мы видели, была не лучшей моделью этого рода и этого периода). Коммунистическая военная экономика, естественно, принципиально стремилась к замене частной собственности и управления государственными и к упразднению рынка и механизмов ценообразования, в частности потому, что они были бесполезны в годы войны. Среди коммунистов существовали идеалисты вроде Николая Бухарина, видевшие в гражданской войне возможность заложить основы коммунистической утопии и рассматривавшие суровую кризисную экономику с постоянной нехваткой жизненно необходимого и “натуральным”, а не кредитно-денежным распределением основных товаров (хлеба, одежды, билетов на трамвай) как спартанское предвосхищение этого социального идеала. Но когда советский режим вышел победителем из сражений 1918–1920 годов, стало очевидно, что военный коммунизм, как бы он ни был необходим в свое время, не может продолжаться, отчасти потому, что крестьяне восставали против насильственной экспроприации зерна, являвшегося основой их существования, а рабочие – против тяжелой жизни, отчасти потому, что военный коммунизм не обеспечивал эффективных мер по восстановлению экономики, которая, по существу, лежала в руинах: производство железа и стали упало с 4,2 миллиона тонн в 1913 году до 200 тысяч в 1920‐м.

В 1921 году Ленин с присущим ему реализмом ввел новую экономическую политику (НЭП), которая фактически восстановила рынок и, по его собственным словам, стала отступлением от военного коммунизма к “государственному капитализму”. Но поскольку это произошло в то время, когда уже пришедшее в упадок производство в России снизилось до 10 % довоенного объема (см. главу 2), главной задачей для советского правительства стала широкомасштабная индустриализация с помощью государственного планирования. Поскольку НЭП покончил с военным коммунизмом, государственный контроль и принуждение остались единственной известной моделью экономики с обобществленной собственностью и управлением. Первый планирующий орган – Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО), созданная в 1920 году, – был направлен на техническую модернизацию, однако Госплан, учрежденный в 1921 году, имел более широкие задачи. Под этим названием он просуществовал до распада СССР. Он стал предшественником и прообразом всех государственных учреждений, созданных для планирования и управления макроэкономикой в двадцатом веке.

Новая экономическая политика в России стала объектом ожесточенных споров в 1920‐е годы и вновь в начале правления Горбачева в 1980‐е годы, но по противоположным причинам. В 1920‐е годы в ней видели бесспорное поражение коммунизма или, по крайней мере, отход колонн, марширующих к социализму, с главной дороги, куда они так или иначе должны вернуться. Радикалы, в частности последователи Троцкого, хотели как можно быстрее покончить с НЭПом и начать массовый переход к индустриализации. Эту политику в конечном итоге и стал осуществлять Сталин. Умеренные политики во главе с Бухариным, отвергавшим ультрарадикализм военного коммунизма, выступали за политические и экономические ограничения деятельности большевистского правительства в стране с еще более явным, чем до революции, преобладанием крестьянского хозяйства. Они предпочитали постепенные преобразования. Ленин не мог ясно выразить свои взгляды на эту проблему после удара, перенесенного им в 1922 году (он дожил только до начала 1924 года), но, судя по всему, тоже предпочитал постепенные преобразования. С другой стороны, полемика 1980‐х годов стала ретроспективным поиском исторической альтернативы сталинизму, пришедшему на смену НЭПу, – пути к социализму, отличного от того, который наметили правые и левые большевики в 1920‐е годы. В ретроспективе Бухарин виделся чем‐то вроде предтечи Горбачева.