Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Другим аспектом советского развития, который едва ли заслуживает доброго слова, была невероятно раздутая бюрократия, порожденная командным стилем руководства, с которой не мог справиться даже Сталин. Выдвигались серьезные предположения, что Большой террор конца 1930‐х годов был вызван отчаянными усилиями Сталина “преодолеть бюрократическую неразбериху, искусно уклонявшуюся от попыток государственного контроля” (Lewin, 1991, р. 17), или хотя бы помешать ей прийти к власти в качестве косного правящего класса, что в конечном счете и произошло в эпоху Брежнева. Все старания сделать работу чиновников более гибкой и эффективной лишь увеличивали их количество и зависимость от них. В конце 1930‐х годов бюрократический аппарат вырос в два с половиной раза больше, чем число остальных трудящихся. Перед войной на двух производственных рабочих приходилось более одного чиновника (Lewin, 1991). При Сталине верхушку руководящих кадров составляли, как было сказано, “наиболее могущественные рабы, каждый из которых все время ходил по лезвию ножа. Их власть и привилегии омрачались постоянным memento mori”. После Сталина или, скорее, после того, как в 1964 году был свергнут последний из “кремлевских бонз” Никита Хрущев, больше ничто не препятствовало стагнации системы.

Третьим изъяном этой системы, который в конце концов и погубил ее, была ее негибкость. Настроенная на постоянный рост производительности, система не имела механизмов ни для изменения количества (кроме увеличения), ни для изменения качества продукции, характер и качество которой определялись заранее, а также не была приспособлена к модернизации. Наоборот, эта система не знала, что делать с изобретениями, и не использовала их в гражданской экономике, так сильно отличающейся от военно-промышленных комплексов [133] “Не более трети всех изобретений находят применение в экономике, однако даже в этих случаях их распространение невелико” (Vernikov, 1989, р. 7). Данные относятся к 1986 году. . Что касается потребителей, то они не были обеспечены ни рынком, который отражал бы их вкусы, ни какой‐либо возможностью выбора экономической и политической системы. Наоборот, планирующие органы лишь поощряли первоначальный курс системы на максимальное производство средств производства. Самое большее, на что можно было рассчитывать, – это на то, что по мере развития экономики будет производиться больше потребительских товаров, даже если организация промышленности по‐прежнему направлена на производство средств производства. При этом система распределения была столь несовершенной (системы организации услуг почти не существовало), что повышение уровня жизни в СССР (начиная с 1940‐х по 1970‐е годы оно было впечатляющим) могло осуществляться только с помощью “теневой” экономики, которая стала быстро развиваться, особенно с конца 1960‐х годов. Поскольку “теневая” экономика по определению не отражается в официальных документах, можно лишь догадываться о ее размерах. Согласно приблизительным подсчетам, в конце 1970‐х годов городское население СССР тратило около 20 миллиардов рублей на частные потребительские, медицинские и адвокатские услуги (Alexeev, 1990) плюс еще около 7 миллиардов на подарки для обеспечения этих услуг. Эта сумма сопоставима с общим объемом импорта страны.

Одним словом, советская система была направлена на скорейшую индустриализацию очень отсталой и неразвитой страны, исходя из предположения, что ее граждане будут довольствоваться уровнем существования, гарантирующим социальный минимум, и жизненными стандартами, годящимися лишь для того, чтобы не умереть с голоду. Очень многое зависело от того, какая часть средств, направленных на дальнейшую индустриализацию, будет отпущена государством на поддержание жизненного уровня граждан. Как ни малоэффективна и непроизводительна была советская система, она достигла своих целей. В 1913 году на долю царской империи, население которой составляло 9,4 % всего населения земного шара, приходилось 6 % суммарного мирового национального дохода и 3,6 % мирового объема промышленного производства. В 1986 году на долю СССР, население которого составляло менее 6 % населения земного шара, приходилось 14 % мирового национального дохода и 14,6 % мирового объема промышленного производства. При этом доля СССР в мировом производстве сельскохозяйственной продукции увеличилась очень незначительно (Bolotin, 1987, р. 148–152). Россия превратилась в одну из крупнейших промышленных держав, и безусловно, статус сверхдержавы, который она сохраняла в течение полувека, опирался на эти успехи. Однако вопреки ожиданиям коммунистов машина советского экономического развития была сконструирована таким образом, что развитие больше замедлялось, чем ускорялось, когда после преодоления определенной дистанции шофер нажимал на акселератор. В динамизме этой системы был заложен механизм истощения. А ведь именно эта система после 1944 года стала экономической моделью для стран, в которых жила треть человечества.

Как бы там ни было, русская революция создала весьма своеобразную политическую систему. Популярные левые европейские движения, включая марксистское рабочее и социалистическое движения, к которым принадлежала большевистская партия, опирались на две политические традиции: выборную, а иногда и прямую, демократию и централизованные революционные действия, унаследованные от якобинской фазы французской революции. Массовые рабочие и социалистические движения, в конце девятнадцатого века возникавшие в Европе почти повсеместно в виде партий, рабочих союзов, кооперативов или сочетания всего этого, были строго демократическими как по своей внутренней структуре, так и по политическим устремлениям. В тех странах, где конституций, основанных на широком избирательном праве, еще не существовало, эти движения становились главными силами, которые добивались их. В отличие от анархистов, марксисты были убежденными приверженцами политических действий. Политическая система СССР, впоследствии перенесенная на социалистический мир, резко порвала с демократическими принципами социалистических движений, хотя все больше выказывала свою академическую приверженность этим принципам в теории [134] Так, авторитарный централизм, столь характерный для коммунистических партий, сохранял официальное название “демократического централизма”, а советская конституция 1936 года на бумаге является типичной демократической конституцией, с таким же количеством возможностей для многопартийных выборов, как, скажем, американская конституция. Это не было чистым очковтирательством, поскольку бóльшая ее часть была составлена Николаем Бухариным, который, как революционер-марксист с дореволюционным стажем, безусловно верил, что этот тип конституции удовлетворяет требованиям социалистического общества. . Большевики пошли дальше якобинцев, которые, несмотря на свою склонность к революционной суровости и беспощадности действий, не одобряли индивидуальной диктатуры. Словом, точно так же как советская экономика, командной была и советская политика.