Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Подобная эволюция частично отражала историю большевистской партии, частично кризисы молодого советского режима и необходимые ему приоритеты, а частично – черты характера бывшего семинариста из Грузии, сына пьяницы-сапожника, ставшего единоличным диктатором в СССР под придуманным им самим псевдонимом “Сталин”, т. е. “человек из стали”. Ленинская модель авангардной партии, кузницы уникальных дисциплинированных кадров профессиональных революционеров, подготовленных для выполнения задач, поставленных центральным руководством, уже несла в себе зачатки авторитаризма, на что с самого начала указывали другие, не менее революционные российские марксисты. Как можно было остановить процесс, в ходе которого партия подменяла собой те самые народные массы, чьим лидером себя провозглашала? Что делать с (избранными) партийными комитетами, а скорее со съездами, транслирующими взгляды их членов? Что делать с тем, что фактическое руководство осуществлял Центральный комитет, а на самом деле – единоличный, хотя и теоретически избираемый, вождь, заменивший собою всех вышеперечисленных? Опасность, как оказалось, была вполне реальной несмотря на то, что Ленин не только не хотел, но и не мог быть диктатором, а большевистская партия подобно всем идеологическим левым организациям действовала скорее не как военный штаб, а как дискуссионный клуб. После Октябрьской революции она стала более решительной, когда большевики из группы, состоявшей из нескольких тысяч нелегалов, превратились в массовую партию сотен тысяч, а в конечном итоге и миллионов профессиональных агитаторов, администраторов, исполнителей и контролеров, уничтоживших “старых большевиков” и других поддержавших их социалистов с дореволюционным стажем, как, например, Льва Троцкого. Не взяв ничего из старой политической культуры левых, они руководствовались лишь тем, что партия никогда не ошибается и что решения, принятые верховной властью, должны выполняться ради спасения революции.

Каким бы ни было до революции отношение большевиков к демократии как в партии, так и за ее пределами – к свободе слова, иным гражданским свободам и терпимости, – в результате событий 1917–1921 годов форма правления становилась все более авторитарной, что было (или казалось) необходимым для поддержания непрочной, окруженной врагами советской власти. В действительности вначале правительство не было однопартийным и не отвергало оппозицию, однако гражданскую войну оно выиграло, будучи однопартийной диктатурой, опирающейся на мощный аппарат секретных служб и использующей террор против контрреволюционеров. Не менее важно, что в 1921 году партия сама отказалась от внутренней демократии, когда было запрещено коллективное обсуждение альтернативной политики. Руководящая теория “демократического централизма” на практике превратилась в недемократический централизм. Партия перестала следовать собственному уставу. Ежегодные партийные съезды стали менее регулярными, а впоследствии, при Сталине, и вовсе крайне редкими. Годы НЭПа разрядили обстановку в том, что не касалось политики, но ощущение, что партия – угрожаемое меньшинство, которое, вероятно, идет в ногу с историей, но против природы русского народа и его настоящего, никуда не делось. Решение начать промышленную революцию сверху автоматически привело систему к навязыванию власти, возможно еще более жестокому, чем в годы военного коммунизма, поскольку аппарат исполнительной власти к этому времени значительно разросся. Именно тогда последние весьма скромные признаки разделения властей, еще позволявшие отличать советское правительство от коммунистической партии, исчезли окончательно. Единое партийное руководство сконцентрировало в своих руках абсолютную власть, подчинив себе все остальные институты.

Именно в это время система превратилась в автократию под руководством Сталина, которая стремилась полностью контролировать все стороны жизни и мысли своих граждан, чтобы само их существование, насколько возможно, было подчинено достижению целей, определявшихся верховной властью. Конечно, не это представляли себе Маркс и Энгельс и не к этому стремился Второй (марксистский) интернационал и большинство его партий. Так, Карл Либкнехт, совместно с Розой Люксембург возглавивший германских коммунистов и убитый вместе с ней в 1919 году реакционными офицерами, даже не называл себя марксистом, хотя был сыном основателя немецкой социал-демократической партии. Австромарксисты, оставаясь приверженцами учения Маркса, как явствовало из их названия, в то же время не скрывали того, что идут собственным путем, и даже если кого‐то официально признавали еретиком, он, само собой, оставался законным социал-демократом. Например, Эдуард Бернштейн, заклейменный за “ревизионизм”, продолжал свою деятельность в качестве официального издателя работ Маркса и Энгельса. Мысль о том, что социалистическое государство должно заставлять всех граждан думать одинаково, не говоря уже о том, чтобы наделять своих лидеров непогрешимостью папы римского (когда нельзя даже помыслить, что эту должность может занимать любой другой человек), до 1917 года не приходила в голову никому из социалистических лидеров.

Можно сказать, что социализм по Марксу для его приверженцев являлся страстным личным убеждением, системой надежды и веры, имевшей некоторые признаки светской религии (однако не в большей степени, чем у иных воинствующих идеологий). Возможно, более существенно то, что, воплотившись в массовое движение, гибкая теория неминуемо превращается в лучшем случае в катехизис, а в худшем – в символ идентичности и лояльности, как флаг, которому надо отдавать честь. Отличительной чертой подобных массовых движений, как давно отмечали сообразительные центральноевропейские социалисты, тоже было восхищение вождем, даже поклонение ему, хотя склонность к спорам и соперничеству среди партий левого толка, как правило, сдерживали эту тенденцию. Возведение на Красной площади Мавзолея Ленина, чтобы верная паства могла вечно любоваться мумифицированным телом великого вождя, не имело ничего общего с русской революционной традицией. Это была явная попытка использовать веру отсталого крестьянского населения в христианских святых и их мощи в интересах советского режима. Можно также утверждать, что в большевистской партии, созданной Лениным, ортодоксия и нетерпимость насаждались из прагматических соображений. Подобно хорошему генералу (а Ленин, по сути, являлся разработчиком боевых действий), он не терпел “разговорчиков в строю”, снижавших практическую эффективность. Кроме того, подобно другим гениям-практикам, он всегда был убежден в своей правоте и не любил тратить время на выслушивание чужих мнений. Теоретически он был ортодоксальным марксистом, даже фундаменталистом, поскольку понимал, что любая вольность с текстом теории, сутью которой была революция, играла на руку соглашателям и реформистам. На практике Ленин решительно видоизменял взгляды Маркса, добавлял к ним все, что хотел, при этом постоянно декларируя преданность учителю. Возглавляя в дооктябрьский период воинственное меньшинство российского левого фланга, Ленин заслужил среди российских социал-демократов репутацию человека, нетерпимого к инакомыслящим. Однако как только ситуация изменилась, он без колебаний объединился со своими противниками, которых незадолго до этого осуждал и разоблачал. Даже после победы Октябрьской революции он никогда не полагался на свой авторитет в партии, а лишь на силу аргументов. Его предложения почти никогда не принимались без острой полемики. Проживи Ленин дольше, он, без сомнения, продолжал бы разоблачать оппонентов и, как во время гражданской войны, его прагматическая нетерпимость не знала бы пределов. Однако нет свидетельств того, что он предвидел и стал бы терпеть ту разновидность навязанной стране государственной светской религии, которая возникла после его смерти. Возможно, Сталин создал ее неосознанно, лишь следуя тому, что считал господствующей тенденцией в отсталой крестьянской России с ее самодержавием и православной традицией. Но маловероятно, что без него эта тенденция получила бы развитие и была бы навязана другим социалистическим режимам или скопирована ими.