Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Особую бесчеловечность этому террору придавало полное отсутствие каких‐либо границ. Дело было не столько в вере в то, что великая цель оправдывает любые средства, необходимые для ее достижения (хотя, возможно, именно такая вера вдохновляла Мао Цзэдуна), и что принесенные жертвы – ничтожная плата за ту счастливую жизнь, которая ожидает бесконечные будущие поколения. Это был принцип тотальной войны на все времена. Ленинизм, возможно из‐за мощной доли волюнтаризма, которая стала причиной недоверия других марксистов, считавших Ленина “бланкистом” и якобинцем, оперировал в основном военными категориями (Ленин восхищался Клаузевицем [138] Карл фон Клаузевиц (1780–1831) – немецкий военный теоретик и историк, сформулировал положение о войне как продолжении политики. – Прим. перев. ), даже если в целом политический словарь большевиков об этом не свидетельствовал. Основная максима Ленина заключалась в двух словах: “кто кого?”. Сражение велось как игра, где победитель получал все, а побежденный все терял. Мы знаем, что даже либеральные государства, участвовавшие в обеих мировых войнах, исповедовали тот же принцип и не было никакого предела страданиям, которым они были готовы подвергнуть население стран противника, а во время Первой мировой войны – даже свои собственные войска. Принесение людей в жертву целыми группами, определяемыми априори, тоже стало частью военных действий – так, во время Второй мировой войны все американцы японского происхождения или все немцы и австрийцы, проживавшие в Великобритании, были интернированы на том основании, что среди них могут находиться потенциальные агенты врага. Так гражданский прогресс, достигнутый в девятнадцатом веке, уступал место возрождению варварства, которое черной нитью проходит через всю эту книгу.

К счастью, в конституционных и преимущественно демократических государствах, где правит закон и есть независимая пресса, существуют определенные силы противодействия. В системах с абсолютной властью их нет, однако в конце концов могут возникнуть условия для ограничения власти, хотя бы из соображений выживания, поскольку использование абсолютной власти может быть самоубийственным. Ее логическим конечным результатом является паранойя. После смерти Сталина его наследники по молчаливому согласию решили положить конец кровавой эпохе, хотя до прихода к власти Горбачева о человеческой цене сталинских десятилетий могли говорить лишь диссиденты внутри страны и ученые и публицисты за границей. После окончания сталинизма советские политики умирали в своей постели и порой в преклонном возрасте. Поскольку в 1950‐е годы ГУЛАГ опустел, СССР, хотя и продолжал быть страной, плохо обращавшейся с собственным населением с точки зрения Запада, все же перестал быть страной, которая в исключительных масштабах сажала в тюрьмы и убивала своих граждан. К 1980‐м годам количество заключенных в тюрьмах СССР оказалось даже меньше, чем в США (268 заключенных на 100 тысяч населения в СССР по сравнению с 426 заключенными на 100 тысяч населения в США) (Walker, 1991). Более того, в 1960–1970‐е годы СССР фактически стал местом, где обычный гражданин подвергался меньшему риску погибнуть от руки преступника в результате гражданского конфликта или по воле государства, чем во многих странах Азии, Африки и Американского континента. Тем не менее Советский Союз оставался полицейским государством, авторитарным и, если оценивать его реалистически, несвободным обществом. Гражданам была доступна лишь официально разрешенная информация (вся остальная находилась под запретом до прихода к власти Горбачева и начала “гласности”), а свобода путешествий и проживания зависела от официального разрешения – все более номинального в пределах СССР, однако более чем реального, когда речь шла о пересечении границы даже “дружественной” социалистической страны. Во всех этих отношениях СССР, несомненно, отставал от царской России. Несмотря на то, что в повседневной жизни нормы закона соблюдались, сохранялась возможность отправиться по решению властей, то есть без законных на то оснований, в тюрьму или ссылку.

Возможно, никогда не удастся подсчитать человеческую цену сталинских десятилетий в России, поскольку даже официальная статистика смертных казней и количества узников ГУЛАГа – обнародованная или та, что когда‐нибудь станет доступной, – не может учесть все потери и результаты подсчетов очень сильно разнятся в зависимости от допущений, принятых экспертами. “Парадоксально, что мы лучше информированы о потерях домашнего скота в СССР за этот период, чем о числе уничтоженных противников режима” (Kerblay, 1983, р. 26). Одно лишь сокрытие данных переписи населения 1937 года говорит о почти непреодолимых препятствиях. И все же, какие бы ни делались предположения [139] О неточности таких методик см. Kosinski, 1987, р. 151–152. , число прямых и косвенных жертв должно измеряться восьмизначными, а не семизначными цифрами. При таких условиях не слишком много значит, выбираем ли мы заниженную оценку ближе к 10, чем к 20 миллионам, или наоборот: любая цифра является позорной и не облегчает вины, не говоря уже о том, что не может быть оправдана. Без комментариев добавлю, что все население СССР в 1937 году, по некоторым сведениям, составило 164 миллиона, т. е. на 16,7 миллиона меньше, чем предсказывали демографические прогнозы второго пятилетнего плана (1933–1938).

Какой бы жестокой и диктаторской ни являлась советская система, она не была “тоталитарной”. Этот термин стал популярен среди критиков коммунизма после Второй мировой войны, хотя был придуман еще в 1920‐е годы итальянскими фашистами для обозначения собственных целей. Первоначально он использовался почти исключительно для критики итальянского фашизма и немецкого национал-социализма. Тоталитаризм стремился к созданию всеобъемлющей централизованной системы, которая не только навязывала абсолютный физический контроль своему населению, но, благодаря монополии на пропаганду и обучение, фактически заставляла людей принимать ее ценности как свои собственные. Роман “1984” Джорджа Оруэлла (опубликованный в 1949 году) наиболее ярко выражает западное представление о тоталитарном обществе: подвергнутые идеологической обработке массы под бдительным оком “большого брата”, с которым не согласны лишь редкие одиночки.

Безусловно, именно к такому обществу стремился Сталин, хотя Ленин и другие старые большевики, не говоря уже о Марксе, отвергли бы его планы с негодованием. В той мере, в какой это общество было направлено на обожествление вождя (что позднее скромно назвали “культом личности”) или, по крайней мере, на то, чтобы представить его средоточием всех достоинств, оно добилось определенных результатов, высмеянных Оруэллом в своей книге. Как ни парадоксально, абсолютная власть Сталина при этом не играла особой роли. Воинствующие коммунисты за пределами социалистических стран, по‐настоящему горевавшие, узнав о его смерти в 1953 году (таких было немало), были добровольными адептами движения, символом и вдохновителем которого они считали Сталина. В отличие от большинства иностранцев, все русские хорошо знали, скольких жертв требовало построение такого общества. Однако хотя бы потому, что Сталин являлся могущественным и легитимным правителем русских земель и их преобразователем, он в какой‐то мере был представителем русского народа, в последнее время – как лидер страны во время войны, ставшей подлинно национальной как минимум для великороссов.