Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Во всех остальных отношениях эта система не была тоталитарной, что вызывает большие сомнения в пригодности этого термина. Она не добилась контроля над мыслями граждан, не говоря уже о том, чтобы заставлять их менять свои убеждения, и, напротив, в огромной степени деполитизировала население. Официальная доктрина марксизма-ленинизма фактически не затрагивала сознания большинства людей, поскольку не имела к ним явного отношения, за исключением тех, кто делал карьеру, где требовались подобные эзотерические знания. Когда на площади Маркса в Будапеште людям, прожившим сорок лет в стране марксизма, задали вопрос, кто такой Карл Маркс, ответ был следующим:

Это был советский философ, Энгельс был его другом. Ну что еще? Он умер в преклонном возрасте. ( Другой голос. ) Конечно, это политик. И еще – как же его звали? Ах да, Ленин, – в общем, он переводил работы Ленина на венгерский язык (Garton Ash, 1990, p. 261).

Большинство советских граждан, скорее всего, вообще не воспринимало основную часть шедших сверху публичных заявлений, политических или идеологических, если они не касались их повседневных проблем, что бывало редко. Лишь интеллектуалы были вынуждены воспринимать их всерьез в обществе, построенном на идеологии, претендовавшей на рационалистичность и “научность”. Парадоксально, но сам факт, что такие системы нуждались в интеллектуалах и предоставляли тем, кто публично не выражал несогласия с их принципами, значительные привилегии и преимущества, создавал социальное пространство, неконтролируемое государством. Лишь жестокость сталинского террора могла полностью заставить молчать неофициальный интеллект. В СССР он вновь возник сразу же после того, как лед страха начал таять и наступила оттепель – так назывался известный роман (1954) Ильи Эренбурга (1891–1967), талантливого писателя, которому удалось избежать репрессий. В 1960–1970‐е годы инакомыслие как в форме нерешительного коммунистического реформизма, так и в форме тотального интеллектуального, политического и культурного диссидентства господствовало на советской сцене, хотя официально страна оставалась “монолитной” – любимый термин большевиков. Это станет очевидно в 1980‐е годы.

Коммунистические государства, появившиеся после Второй мировой войны, т. е. все, за исключением СССР, находились под контролем коммунистических партий, созданных по сталинским шаблонам. До некоторой степени это было верно даже для Коммунистической партии Китая, которая в 1930 году под руководством Мао Цзэдуна стала проводить собственную, независимую от Москвы линию. Вероятно, в меньшей степени это относится к позднейшим членам “социалистического лагеря” из стран третьего мира – Кубе под руководством Фиделя Кастро и различным менее долговечным африканским, азиатским и латиноамериканским режимам, возникшим в 1970‐е годы, которые также официально стремились соответствовать установленному советскому образцу. Все они имели однопартийные политические системы с высокоцентрализованными властными структурами, официально пропагандировали культурные и интеллектуальные ценности, определяемые властью, придерживались принципов централизованной плановой государственной экономики и – самый явный пережиток сталинского наследия – управлялись сильными верховными лидерами. Разумеется, в государствах, непосредственно оккупированных советской армией, включая спецслужбы, местные правительства были вынуждены следовать советскому образцу, например организовывать показательные суды и чистки среди местных коммунистов. Подобные действия не вызывали большого энтузиазма у местных коммунистических партий. В Польше и Восточной Германии руководство старалось избегать подобных карикатурных юридических действий, и ни один коммунист, занимавший руководящую должность, не был казнен или передан в руки советских служб безопасности, хотя после разрыва с Тито видные лидеры Болгарии (Трайчо Костов) и Венгрии (Ласло Райк) были казнены, а в последний год сталинского правления массовое судилище над руководством чешской компартии с нарочито антисемитским оттенком скосило старую гвардию местных коммунистов. Неизвестно, было ли это следствием все более параноидального поведения Сталина, разрушавшегося умственно и физически и замышлявшего уничтожить даже вернейших своих сторонников.

Хотя все новые режимы, возникшие Европе в 1940‐х годах, стали возможны благодаря победе Красной армии, только в четырех случаях они были созданы исключительно путем военной силы: в Польше, в оккупированной части Германии, в Румынии (где местное коммунистическое движение состояло из нескольких сотен человек, большинство которых не были этническими румынами) и в Венгрии. В Югославии и Албании эти режимы во многом были доморощенными, в Чехословакии полученные коммунистической партией 40 % голосов на выборах 1947 года отражали ее действительную силу в то время, а в Болгарии коммунистическое влияние подкрепляли русофильские настроения. Коммунистическая власть в Китае, Корее и бывшем Французском Индокитае – после начала “холодной войны” преимущественно в северных регионах этих стран – ничем не была обязана советской армии, однако после 1949 года небольшие коммунистические режимы получили на некоторое время поддержку Китая. Те, кто присоединился к социалистическому лагерю позднее, начиная с Кубы, шли туда своим собственным путем, хотя повстанческие освободительные движения в Африке могли рассчитывать на значительную поддержку советского блока.

Однако даже в государствах, где власть коммунистов была установлена только Красной армией, новый режим на первых порах ощущал свою легитимность и даже определенную поддержку населения. Как мы видели (глава 5), идея строительства нового мира на месте почти полностью разрушенного старого вдохновляла многих интеллектуалов и молодежь. Несмотря на непопулярность партии и правительства, сама энергия и решимость, которые они вносили в задачу послевоенного строительства, рождали поддержку. Трудно отрицать успехи новых режимов в решении этой задачи. В более отсталых аграрных государствах, как мы видели, приверженность коммунистов индустриализации, т. е. прогрессу и современности, находила отклик далеко за пределами партийных рядов. Можно ли сомневаться, что такие страны, как Болгария и Югославия, стали развиваться гораздо быстрее, чем до войны? Только там, где отсталый и жестокий советский режим в 1939–1940 годах оккупировал и силой присоединил менее отсталые регионы, а также в советской зоне оккупации Германии (после 1954 года Германской Демократической Республике), которую СССР после 1945 года в течение некоторого времени продолжал грабить для своего восстановления, баланс был полностью отрицательным.