Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Как всегда, реформа шла сверху, т. е. от самой партии (что было неизбежно, принимая во внимание структуру коммунистических государств). “Пражская весна” 1968 года, которую предваряли и сопровождали политико-культурные брожения и волнения, совпала с общемировым подъемом студенческого радикализма, о котором мы говорили выше (см. главу 10), – одного из тех редких движений, которое пересекло океаны и границы социальных систем от Калифорнии и Мехико до Польши и Югославии и породило мощные одновременные социальные сдвиги, инициатором которых, как правило, выступало студенчество. Программа действий коммунистической партии Чехословакии могла быть и могла не быть приемлемой для СССР, хотя в ней был заложен весьма опасный переход от однопартийной диктатуры к многопартийной демократии. Но получилось так, что монолитность, а возможно, и само существование восточноевропейского советского блока оказались поставленными на карту, когда “Пражская весна” выявила и обострила имевшиеся внутри него противоречия. С одной стороны, проводившие жесткую линию режимы, не пользовавшиеся массовой поддержкой, как то было в Польше и Восточной Германии, опасались внутренней дестабилизации по чешскому образцу, который они жестко критиковали; с другой стороны, чехов с энтузиазмом поддержало большинство европейских коммунистических партий, реформированная венгерская компартия, а за пределами блока – независимый коммунистический режим Тито в Югославии и Румыния, которая с 1965 года под руководством нового лидера Николае Чаушеску (1918–1989) начала проводить линию на отделение от Москвы на националистической почве. (Во внутренней политике Чаушеску отнюдь не являлся коммунистическим реформатором.) И Тито, и Чаушеску посетили Прагу и были встречены публикой как герои. В результате Москва, хотя и не без разногласий и колебаний, решила свергнуть пражский режим с помощью военной силы. Этот шаг фактически положил конец международному коммунистическому движению, возглавляемому Москвой, которое уже было подорвано кризисом 1956 года. Советский блок просуществовал еще двадцать лет, но лишь благодаря угрозе советского военного вмешательства. В эти последние двадцать лет даже руководство коммунистических партий потеряло последние остатки веры в то, что оно делало.

Одновременно, совершенно независимо от политики, назрела острая потребность в реформировании или замене экономической системы советского типа, основанной на централизованном планировании. С одной стороны, развитые несоциалистические экономики процветали как никогда (см. главу 9), расширяя уже и так значительный разрыв между двумя системами. Это было особенно заметно в Германии, где обе системы сосуществовали в разных частях одной и той же страны. С другой стороны, рост социалистической экономики, обгонявшей западные экономики вплоть до конца 1970‐х годов, начал явно замедляться. Рост валового национального продукта в СССР, в 1950‐е годы составлявший 5,7 % в год (почти столько же, сколько в 1928–1940 годах, в первые двенадцать лет индустриализации), снизился до 5,2 % в 1960‐е, до 3,7 % в первой половине 1970‐х, до 2,6 % во второй половине этого десятилетия и до 2 % в последние пять лет до прихода к власти Горбачева (1980–1985) (Ofer, 1987, p. 1778). Сходными были и данные по Восточной Европе. Попытки сделать систему более гибкой, в основном путем децентрализации, в 1960‐е годы осуществлялись почти повсеместно в советском блоке, включая СССР, когда премьер-министром был Косыгин.

За исключением венгерских реформ, эти попытки не принесли особенного успеха: где‐то они лишь чуть сдвинули ситуацию с мертвой точки, а где‐то, как в Чехословакии, были остановлены по политическим мотивам. Даже такой эксцентричный член семьи социалистических государств, как Югославия, не смог добиться ощутимых результатов, из враждебности к сталинизму заменив плановую социалистическую экономику системой автономных кооперативных предприятий. Когда в 1970‐е годы мировая экономика вступила в новый период неуверенности, ни на Западе, ни на Востоке никто уже не ждал, что экономика “реального социализма” перегонит или хотя бы догонит экономику несоциалистических стран. Однако их будущее, хотя и предвещало больше проблем, чем раньше, не внушало особых опасений. Вскоре этому суждено было измениться.

История двух десятилетий, в которые мир вступил после 1973 года, – это хроника утраты привычных ориентиров и постепенного погружения в пучину нестабильности и кризиса. Однако до начала 1980‐х годов окончательное расставание с экономическим благополучием “золотой эпохи” было далеко не очевидно. Развитые страны заговорили о глобальном характере кризиса только после падения коммунистических режимов в Советском Союзе и других странах Восточной Европы, хотя еще в течение ряда лет экономические трудности классифицировались как временный экономический спад. Еще не было преодолено полувековое табу на использование термина “депрессия”, этого живого призрака “эпохи катастроф”. Казалось, стоит только произнести это слово – и депрессия вернется; поэтому, давая оценку происходящему, специалисты предпочитали ограничиваться констатацией того, что “рецессия 1980‐х годов стала самой серьезной за последние полвека”, не упоминая напрямую злополучные 1930‐е. Цивилизация, которая возвела словесную магию рекламы в базовый принцип экономики, попала в сети собственного механизма создания иллюзий. И потому первые откровенные признания того, что нынешние экономические трудности на самом деле гораздо серьезнее экономического кризиса 1930‐х годов, прозвучали только в начале 1990‐х – в частности, в Финляндии.