Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В политическом отношении коммунистические государства, независимо от того, была им навязана эта система или нет, начали с формирования единого блока под руководством СССР, который на почве антизападной солидарности поддержал даже коммунистический режим, к 1949 году полностью захвативший власть в Китае, хотя влияние Москвы на китайскую коммунистическую партию после того, как в середине 1930‐х годов ее бессменным лидером стал Мао Цзэдун, было незначительным. Несмотря на заверения в преданности СССР, Мао пошел своим собственным путем. Сталин, будучи реалистом, старался не осложнять отношений с огромной независимой “братской” партией на Востоке. Когда же в конце 1950‐х годов Никита Хрущев все же испортил отношения с Мао, это привело к резкому разрыву, в ходе которого Китай попытался оспорить советское лидерство в международном коммунистическом движении, хотя и не очень успешно. В отношении государств и коммунистических партий в странах Европы, оккупированных советской армией, Сталин был не столь покладист, отчасти потому, что его войска все еще присутствовали в Восточной Европе, а кроме того, считал, что местные коммунисты преданы Москве и ему лично. Сталин был крайне удивлен, когда в 1948 году югославское коммунистическое руководство, столь лояльное, что лишь за несколько месяцев до этого в Белграде разместилась штаб-квартира восстановленного в начале “холодной войны” Коммунистического интернационала (теперь называвшегося Коммунистическим информационным бюро, или Коминформом), довело свое сопротивление советским директивам до прямого разрыва, а обращение Москвы к преданным коммунистам через голову Тито не нашло в Югославии никакого отклика. Характерно, что реакция Москвы вылилась в расширение чисток и показательных судов в руководстве оставшихся дружественных компартий.

В целом отделение Югославии не произвело эффекта на остальное коммунистическое движение. Политический развал советского блока начался после смерти Сталина в 1953 году, но особенно усилился после начала официальных атак на сталинскую эпоху в целом и, более осторожно, на самого Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году. Несмотря на то, что закрытый доклад Хрущева был обращен лишь к избранной советской аудитории (иностранным коммунистам слушать его не разрешили), эти новости вскоре стали общеизвестны, и коммунистическая монолитность дала трещину. В зоне советского влияния это сказалось незамедлительно. Всего через несколько месяцев Москва согласилась с приходом лидеров-реформистов в Польше (вероятно, по совету китайцев), а в Венгрии началась революция. Новое венгерское правительство под руководством коммунистического реформатора Имре Надя провозгласило конец однопартийной системы, что Советы, возможно, и могли бы вытерпеть (мнения в их руководстве разделились). Однако одновременно было объявлено о выходе Венгрии из Варшавского договора и ее последующем нейтралитете, чего СССР пережить уже не смог. Венгерская революция была подавлена Советской армией в ноябре 1956 года.

То, что этот крупный кризис внутри советского блока не был использован западным альянсом (за исключением пропагандистских целей), продемонстрировало стабильность отношений Востока и Запада. Обе стороны молчаливо признавали границы зон влияния друг друга, и в 1950–1960‐е годы на земном шаре не произошло никаких локальных революционных изменений, которые могли бы поколебать этот баланс, за исключением Кубинской революции [140] Революции 1950‐х годов на Ближнем Востоке – в Египте в 1952 году и в Ираке в 1958 году – вопреки опасениям Запада не изменили этого баланса (хотя и способствовали расширению дипломатических успехов СССР), главным образом потому, что местные режимы безжалостно устраняли своих коммунистических оппонентов повсюду, где они пользовались влиянием, как, например, в Сирии и Ираке. .

В государствах, где политика столь явно находится под контролем, нельзя провести четкой линии между политическим и экономическим развитием. Так, правительства Польши и Венгрии не могли не пойти на экономические уступки своим гражданам, которые столь откровенно демонстрировали свое равнодушие к коммунизму. В Польше произошла деколлективизация сельского хозяйства, хотя это не сделало его намного эффективнее; что более существенно, политическая мощь рабочего класса, во много раз увеличившегося благодаря бурному развитию тяжелой индустрии, с тех пор принималась во внимание. Именно движение промышленных рабочих Познани инициировало события 1956 года. С этого времени и до победы “Солидарности” в конце 1980‐х годов решающее влияние на польскую политику и экономику оказывало противостояние режима (неодолимой массы) и рабочего класса (несдвигаемого объекта), который вначале не имел никакой организации, но со временем превратился в классическое рабочее движение, как обычно в союзе с интеллектуалами, а в конечном итоге стал движением политическим, в точности как предсказывал Маркс. Однако идеология этого движения, как с грустью вынуждены были признать марксисты, была не антикапиталистической, а антисоциалистической. Как правило, внутренние конфликты в Польше были связаны с периодическими попытками польского правительства урезать дотации на поддержание потребительских цен. Это в свою очередь приводило к забастовкам, за которыми, как правило, следовали кризис в правительстве и уступки. В Венгрии руководство, навязанное Советами после подавления революции 1956 года, было гораздо более реформистским и эффективным. Под началом Яноша Кадара (1912–1989) оно стало проводить систематическую (возможно, при молчаливой поддержке со стороны влиятельных кругов в СССР) либерализацию режима, направленную на примирение с оппозицией и, в результате, на осуществление целей 1956 года в тех рамках, которые СССР считал приемлемыми. Этот процесс происходил довольно успешно до 1980‐х годов.

Не так было в Чехословакии, политически инертной после жестоких чисток 1950‐х годов, однако осторожно и нерешительно приступившей к десталинизации. Во второй половине 1960‐х годов этот процесс начал разрастаться, как снежная лавина. Происходило это по двум причинам. Словаки (включая словацкую часть компартии), никогда не чувствовавшие себя свободно в государстве, объединявшем две нации, поддерживали потенциальную внутрипартийную оппозицию. Неслучайно человеком, избранным генеральным секретарем партии во время партийного переворота 1968 года, стал словак Александр Дубчек.

Как бы там ни было, стремление реформировать экономику и внести элемент гибкости и рациональности в командную систему советского типа было всеобщим, и в 1960‐е годы властям все труднее становилось сопротивляться ему. Как мы увидим ниже, к тому времени эта тенденция чувствовалась во всех странах коммунистического блока. Экономическая децентрализация, которая сама по себе не являлась политически взрывоопасной, стала таковой в сочетании с требованиями интеллектуальной и, в еще большей степени, политической либерализации. В Чехословакии эти требования звучали наиболее решительно не только потому, что сталинизм в этой стране был особенно жестоким и длительным, но также потому, что многие коммунисты (особенно в среде интеллектуалов, членов партии, пользовавшейся подлинно массовой поддержкой как до, так и после нацистской оккупации) были глубоко потрясены контрастом между надеждами, связанными с коммунизмом, которые были еще живы, и реальностью нового режима. Как часто случалось в оккупированной нацистами Европе, где партия становилась центром Сопротивления, компартия Чехословакии привлекала в свои ряды молодых идеалистов, чья верность идее в такое время являлась гарантией бескорыстия. Чего еще, кроме надежды, возможных пыток и смерти, могли ожидать те, кто, как друг автора этих строк, вступил в партию в Праге в 1941 году?