Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В качестве единственной альтернативы выступала экономическая политика, предлагаемая небольшой группой ультралиберальных догматиков. Еще до кризиса изолированное меньшинство, верующее в безграничную свободу рынка, развернуло атаку на приверженцев кейнсианства и прочих защитников регулируемой экономики смешанного типа и полной занятости. После 1973 года идеологическое рвение давних апологетов индивидуализма заметно подогревалось очевидным бессилием и провалами правительственной экономической политики. На пользу сторонникам неолиберальных веяний пошло и учреждение Нобелевской премии по экономике. В 1974 году ее получил Фридрих фон Хайек, а два года спустя – Милтон Фридман, столь же неистовый приверженец экономического ультралиберализма [145] Нобелевская премия по экономике была учреждена в 1969 году и до 1974 года присуждалась исключительно экономистам, не поддерживающим политику laissez-faire (свободного рынка). . После 1974 года развернулось активное наступление сторонников свободного рынка, однако они не оказывали решающего влияния на экономическую политику своих стран вплоть до начала 1980‐х годов. Исключением стала Республика Чили, где террористическая военная диктатура, свергнув в 1973 году всенародно избранного президента, позволила американским советникам внедрить неограниченную рыночную систему. Тем самым, кстати, было продемонстрировано отсутствие внутренней взаимосвязи между свободным рынком и политической демократией. (Впрочем, отдавая должное профессору фон Хайеку, заметим, что, в отличие от ультрарадикальных либералов времен “холодной войны”, он и не утверждал, что такая связь существует.)

По сути своей противоборство между кейнсианцами и неолибералами не было ни теоретическим спором профессиональных экономистов, ни поиском практических путей преодоления насущных экономических проблем. (Кто, к примеру, мог бы предположить возможность сочетания экономической стагнации и быстрого роста цен, для которого в 1970‐е годы придумали специальный термин “стагфляция”?) Скорее, речь шла о войне непримиримых идеологий. Обе стороны использовали экономические аргументы. Сторонники Кейнса утверждали, что высокая зарплата, полная занятость и государство “всеобщего благоденствия” создают потребительский спрос, который, в свою очередь, стимулирует экономический рост, и потому дополнительный спрос в экономике позволяет наилучшим образом справиться с депрессией. Неолибералы же доказывали, что экономика и политика “золотой эпохи” препятствуют контролю над инфляцией и сокращению расходов как в государственной, так и в частной сфере и позволяют расти прибыли, которая и есть настоящий мотор капиталистической экономики. В любом случае, полагали они, “невидимая рука” свободного рынка, описанная Адамом Смитом, способна гарантировать наивысший прирост “богатства народов” и его наилучшее распределение, с чем категорически не соглашались кейнсианцы. В обоих случаях экономика рационализировала идеологическую установку, априорный взгляд на человеческое общество. В частности, сторонники неолиберализма недолюбливали социал-демократическую Швецию, в двадцатом веке добившуюся поразительного экономического успеха, но делали это не потому, что эта страна, как и все, в “десятилетия кризиса” столкнулась с трудностями, а из‐за того, что знаменитая шведская экономическая модель основывалась на “коллективистских ценностях равенства и солидарности” ( Financial Times, 11.11.90). И напротив, британское правительство Маргарет Тэтчер не пользовалось популярностью в левых кругах даже в годы экономического подъема из‐за своего асоциального и даже антисоциального эгоизма.

Подобные позиции нельзя было изменить с помощью логических доводов. Давайте предположим, например, что кто‐то способен доказать, будто наилучший способ пополнения медицинских запасов крови – приобретение ее по рыночной стоимости. Является ли это аргументом против бесплатной и добровольной донорской системы Великобритании, которую столь красноречиво и убедительно защищал Р. М. Титмус в своем труде “Узы дарения” (Titmuss, 1970)? Разумеется, нет, хотя Титмус еще и доказывает, что британский способ сбора крови столь же результативен и более безопасен, чем коммерческий [146] Это подтвердилось в начале 1990‐х, когда в нескольких западных (но не британских) пунктах переливания крови пациентов заразили вирусом СПИДа. , и столь же надежен. При прочих равных для большинства из нас общество, в котором граждане готовы оказывать бескорыстную (пусть даже символическую) помощь своим неизвестным собратьям, гораздо лучше общества, где такое не принято. К примеру, в начале 1990‐х итальянская политическая система рухнула под натиском протеста избирателей против повсеместной коррупции не потому, что итальянцы от нее действительно страдали – многие жители Италии, может быть даже большинство, от нее только выигрывали, – но из моральных соображений. В лавине этого праведного негодования устояли только те политические партии, которые не были частью системы. Защитников абсолютной свободы индивида не трогала очевидная социальная несправедливость неограниченного рыночного капитализма, причем даже в тех случаях, когда такой капитализм (как, например, в Бразилии в 1980‐е годы) не мог обеспечить экономический рост. Сторонники равенства и социальной справедливости (в том числе и автор этих строк), напротив, не преминули воспользоваться аргументом, что даже при капитализме экономическое процветание может прочно основываться на относительно эгалитарном распределении дохода, как, например, в Японии [147] Годовой доход наиболее обеспеченных 20 % японцев в 1980‐е годы только в 4,3 раза превышал годовой доход беднейших 20 %, что является самым низким показателем для индустриально развитых стран, включая Швецию. Средний показатель для восьми наиболее передовых стран Евросоюза в 1980‐е годы был равен 6, а для США – 8,9 (Kidron/Segal, 1991, р. 36–37). Иначе говоря, в США в 1990 году было 93 миллиардера, в Европейском сообществе – 59, не считая еще 33, проживающих в Швейцарии и княжестве Лихтенштейн. В Японии таковых насчитывалось 9 (ibid.). . То обстоятельство, что обе стороны переводили свои фундаментальные убеждения в прагматические аргументы, например, на тему того, является ли оптимальным распределение ресурсов по рыночным ценам, было вторичным. Но, безусловно, обе стороны стремились выработать план действий по преодолению экономического спада.

В этом отношении сторонники экономического курса “золотой эпохи” не добились особого успеха. Отчасти это было вызвано их политической и идеологической верностью идеалам полной занятости, государства всеобщего благоденствия и послевоенной политики консенсуса. Или, что более верно, их усилия были парализованы взаимоисключающими требованиями капитала и труда, выдвигаемыми в тот период, когда экономический рост “золотой эпохи” уже не позволял прибылям и некоммерческим доходам расти, не мешая друг другу. В 1970–1980‐е годы Швеции, социалистической стране par excellence, с впечатляющим успехом удавалось поддерживать полную занятость через государственное субсидирование промышленности, создание новых рабочих мест и значительное расширение государственного сектора, тем самым еще более расширяя сферу социальных дотаций. Но даже в этом случае такая политика стала возможной только за счет сдерживания жизненных стандартов наемных рабочих, беспримерного налогообложения больших доходов и значительного бюджетного дефицита. Поскольку возврата к эпохе “большого скачка” не последовало, подобные меры могли носить лишь временный характер, и уже с середины 1980‐х годов от них начали отказываться. К концу “короткого двадцатого века” так называемая “шведская модель” стала непопулярной даже в собственной стране.