Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Что еще более важно, эта модель, возможно даже более основательно, была подорвана начавшейся после 1970 года глобализацией экономики, которая поставила правительства всех стран – кроме, возможно, США с их мощной экономической системой – в зависимость от неконтролируемого “мирового рынка”. (Нельзя, впрочем, отрицать того, что “рынок” с гораздо большим недоверием относился к левым правительствам, чем к консервативным.) В начале 1980‐х даже такая большая и богатая страна, как Франция, где в то время у власти были социалисты, ощутила невозможность поддержки экономики только собственными силами. Уже через два года после блестящей победы Франсуа Миттерана на президентских выборах Франция столкнулась с платежным кризисом, была вынуждена девальвировать франк и отказаться от кейнсианского принципа стимуляции спроса в пользу “жесткой экономии с человеческим лицом”.

К концу 1980‐х годов стало ясно, что неолибералы тоже пребывают в растерянности. Им было нетрудно атаковать неэффективность, убыточность и отсутствие гибкости, зачастую скрывавшиеся за экономическим фасадом “золотой эпохи”, поскольку все это больше не подкреплялось неуклонным ростом благосостояния, полной занятостью и государственными доходами. Спектр неолиберальных рецептов, направленных на то, чтобы очистить заржавевший корпус “смешанной экономической системы”, был довольно широк. Даже британские левые в конце концов признали, что некоторые из шоковых мер, предложенных правительством Маргарет Тэтчер, были, вероятно, необходимы. Настало время развенчания многих иллюзий, связанных с государственным регулированием промышленности и государственным администрированием, весьма распространенных в 1980‐е годы.

Но сама по себе вера в то, что бизнес – это хорошо, а правительство – плохо (по словам президента Рейгана, “правительство – это не решение, а сама проблема”), еще не была альтернативной экономической политикой. И не могла ею быть, когда даже в рейгановских Соединенных Штатах правительства тратили на социальные нужды около четверти, а в наиболее развитых странах Европейского союза – около 40 % ВНП (UN World Development, 1992, p. 239). Такими громадными секторами экономики можно было управлять, используя методы, заимствованные из бизнеса, и проявляя должное внимание к затратам и прибыли (что получалось далеко не всегда), но развиваться исключительно по рыночным законам они все‐таки не могли, несмотря на попытки идеологов доказать обратное. Как бы то ни было, неолиберальные правительства не могли не управлять экономикой своих стран, несмотря на все славословия в адрес рыночной стихии. Более того, им никак не удавалось отказаться от бремени государственных расходов. После четырнадцати лет правления консерваторов в Великобритании, ставшей благодаря Маргарет Тэтчер наиболее “идейной” из всех либеральных режимов, с граждан взимались более высокие налоги, чем во времена лейбористов.

В действительности единой для всех государств или какой‐то особой неолиберальной экономической политики просто не было. Исключение составляли бывшие страны советского лагеря, где после 1989 года с подачи западных гуру от экономики предпринимались заведомо тщетные попытки мгновенно перевести экономику на рыночные рельсы. Самый могущественный из неолиберальных режимов, Соединенные Штаты эпохи Рейгана, на словах сохранявший приверженность фискальному консерватизму (т. е. сбалансированному бюджету) и “монетаризму” Милтона Фридмана, фактически использовал для выхода из экономического спада 1979–1982 годов кейнсианские методы – в частности, наращивание бюджетного дефицита и увеличение капиталовложений в оборонную промышленность. Не желая отдавать доллар на милость рыночной стихии, Вашингтон после 1984 года обратился к политике осторожного регулирования валютного курса с использованием дипломатического давления (Kuttner, 1991, р. 88–94). Стоит также отметить, что режимы, наиболее приверженные политике laissez-faire, зачастую были, в особенности в случае с рейгановской Америкой и тэтчеровской Великобританией, глубоко националистическими и не склонными доверять остальному миру. Для историка очевидно, что эти установки противоречат друг другу. Как бы то ни было, триумфальное шествие неолиберализма было остановлено экономическим спадом начала 1990‐х, а также неожиданным открытием того, что после крушения советского коммунизма самой динамичной и быстро развивающейся экономической системой в мире оказался коммунистический Китай. Так что преподаватели западных бизнес-школ и авторы, работающие в процветающем литературном жанре руководств по менеджменту, ринулись штудировать учение Конфуция в поисках секретов коммерческого успеха.

Экономические проблемы “кризисных десятилетий” оказались необычайно серьезными и социально опасными прежде всего потому, что конъюнктурные изменения в экономике совпали со структурными сдвигами. Мировая экономика перед лицом проблем 1970–1980‐х была уже не экономикой “золотой эпохи”, но, как мы убедились, ее предсказуемым результатом. Система производства преобразовывалась революционными технологиями и глобализацией – можно сказать, она была “транснационализирована” до неузнаваемости. Все это имело далеко идущие последствия. К 1970‐м годам было уже невозможно игнорировать глубочайшие социальные и культурные последствия “золотой эпохи” (которые мы рассматривали в предыдущих главах) и ее экологическое наследие.

Для того чтобы проиллюстрировать вышеизложенное, обратимся к анализу колебаний занятости и безработицы. Индустриализация в целом способствовала замещению человеческих навыков механическими операциями, а людского труда – механической силой, тем самым лишая людей работы. При этом вполне обоснованно предполагалось, что бурный экономический рост, обусловленный промышленной революцией, автоматически создаст дополнительные вакансии, которые позволят компенсировать потерю прежних рабочих мест. Никто, однако, не знал, какое количество безработных будет необходимо для эффективного функционирования подобной экономической системы. “Золотая эпоха” подтвердила правильность оптимистических прогнозов. Как мы уже видели (см. главу 10), экономический рост был настолько значительным, что даже в ведущих промышленных странах количество занятых в производстве почти не сократилось. Однако в “десятилетия кризиса” количество безработных постоянно увеличивалось, даже в тех отраслях промышленности, где наблюдался явный рост. С 1950 по 1970 год численность телефонисток, обслуживающих междугородние и международные линии в США, сократилась на 12 %, тогда как количество звонков увеличилось в пять раз, а с 1970 по 1980 год число телефонисток уменьшилось на 40 %, в то время как количество звонков утроилось (Technology, 1986, р. 328). Занятость сокращалась как в абсолютных, так и в относительных цифрах, причем это происходило довольно быстро. Нарастание безработицы в эти десятилетия носило уже не циклический, а структурный характер. Потерянные в худшие времена рабочие места не возвращались, когда ситуация налаживалась, а исчезали навсегда.