Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

На Востоке, как и на Западе, немыслимое прежде становилось предметом активного обсуждения: замалчиваемые ранее проблемы были преданы гласности. Например, в 1970‐е годы защита окружающей среды повсеместно стала важнейшим политическим вопросом, шла ли речь о запрете охоты на китов или сохранении сибирского озера Байкал. Учитывая ограничения, налагаемые тогда на публичные дискуссии, нам довольно трудно проследить развитие критической мысли в коммунистических странах. Однако к началу 1980‐х ведущие экономисты реформистского толка, например Янош Корнаи в Венгрии, начали публиковать яркие критические исследования социалистической экономики, а доказательства ущербности советской общественной системы, прозвучавшие в середине 1980‐х, без сомнения, давно обсуждались в таких местах, как Новосибирский академгородок. Еще сложнее установить, когда сами коммунистические вожди перестали верить в социализм, поскольку после событий 1989–1991 годов им было выгодно относить свое обращение в капиталистическую веру на максимально ранний срок. Сказанное об экономике было еще более справедливо в отношении политики, по крайней мере в социалистических странах, что и продемонстрировала горбачевская перестройка. При всем своем восхищении фигурой Ленина многие коммунистические реформаторы, безусловно, предпочли бы отказаться от значительной части политического наследия ленинизма, хотя мало кто из них (за исключением руководителей Итальянской коммунистической партии, которым симпатизировали коммунисты Восточной Европы) был готов признать это открыто.

Большинство реформаторов в социалистическом мире мечтали превратить свои страны в некое подобие западных социально ориентированных демократий. Их идеалом выступал скорее Стокгольм, нежели Лос-Анджелес. Поэтому у Хайека или Фридмана вряд ли было много тайных почитателей в Москве или Будапеште. Неудача же заключалась в том, что экономический кризис в социалистических государствах совпал с кризисом “золотой эпохи” капитализма, ставшим одновременно и кризисом социальной демократии. Реформаторам не повезло еще и в том, что внезапный коллапс коммунизма сделал программы постепенного перехода к рыночной экономике нежелательными и непрактичными. А это, в свою очередь, совпало с триумфом (хотя и недолгим) жесткого радикализма свободного рынка в западных капиталистических странах. В силу указанных причин именно идеология ничем не ограничиваемой рыночной стихии вдохновляла на реформы теоретиков посткоммунистических стран, хотя на практике она оказалась столь же неосуществимой здесь, как и во всех других местах.

Несмотря на то, что во многих отношениях кризисы на Западе и Востоке развивались параллельно и являлись составляющими общемирового экономического и политического кризиса, между ними имелись два существенных отличия. Для коммунистической системы, во всяком случае для стран советской сферы влияния, экономически отсталых и закосневших, он стал вопросом жизни и смерти. Пережить этот кризис им так и не удалось. Но в развитых капиталистических странах никогда не стоял вопрос о выживании экономической системы, как и о жизнеспособности политической, как бы они ни трещали по швам. Этим объясняются (хотя и не доказываются) неправдоподобные прогнозы одного американского аналитика, согласно которым после падения коммунизма человечество ожидает либерально-демократическое будущее. Развитые страны столкнулись только с одной реальной проблемой: их территориальная целостность в будущем больше не была гарантирована. Впрочем, к началу 1990‐х ни одно из западных национальных государств не распалось, несмотря на подъем сепаратистских движений.

В “эпоху катастроф” казалось, что крах капитализма близок. Великую депрессию окрестили, согласно названию одной известной книги, “последним из кризисов” (Hutt, 1935). Но к концу века в его неминуемый коллапс уже мало кто верил; хотя даже в 1976 году известный французский историк и торговец предметами искусства предсказывал скорый закат западной цивилизации на том основании, что жизненная сила американской экономики, этого авангарда западного мира, исчерпана (Gimpel, 1992). Этому автору казалось, что депрессия конца 1970‐х “перейдет и в следующее тысячелетие”. Справедливости ради стоит добавить, что до середины или даже до конца 1980‐х мало кто строил апокалиптические прогнозы и в отношении СССР.

Вместе с тем в силу динамичного и неконтролируемого характера капиталистической экономики социальная структура западных обществ испытала бóльшие перегрузки, чем в социалистических странах, и потому с этой точки зрения кризис на Западе оказался более серьезным. Разрушение социальной структуры СССР и стран Восточной Европы стало следствием распада экономической системы этих государств, а не его предпосылкой. Там, где есть возможность сравнивать – например, в ситуации с Восточной и Западной Германией, – создается впечатление, что традиционные ценности и привычки немцев лучше сохранялись в коммунистической изоляции, чем в условиях “экономического чуда”. Эмигрировавшие из Советского Союза евреи возродили в Израиле классическую музыкальную традицию, поскольку они приехали из страны, где посещение концертов классической музыки являлось нормой, по крайней мере в еврейской среде. Посещающая концерты публика там еще не успела превратиться в скромное меньшинство людей среднего и пожилого возраста [152] В начале 1990‐х годов в Нью-Йорке, одном из двух крупнейших музыкальных центров мира, из 10 миллионов жителей только 20 или 30 тысяч посещали концерты классической музыки. . Жителей Москвы и Варшавы меньше волновали такие важные для обитателей Лондона или Нью-Йорка проблемы, как растущий уровень преступности, небезопасность пребывания в общественных местах, непредсказуемая агрессия праздношатающихся подростков. В социалистическом обществе практически отсутствовало эпатирующее поведение, столь раздражавшее консервативную публику на Западе, усматривавшую в подобных выходках первые признаки распада цивилизации и мрачные “веймарские” аллюзии.

Сложно точно определить, до какой степени это различие между Востоком и Западом было обусловлено более высоким уровнем благосостояния в буржуазных странах и гораздо более жестким контролем со стороны социалистических государств. В некоторых отношениях и Восток, и Запад эволюционировали в одну и ту же сторону. Семьи становилась меньше, браки распадались с большей легкостью, чем раньше, население – во всяком случае, в более урбанизированных и промышленно развитых областях – практически не воспроизводилось. И там и там, насколько можно судить, влияние традиционных религий значительно ослабло, и хотя социологические опросы фиксировали возрождение религиозности в постсоветской России, это почти не сказывалось на увеличении числа прихожан. Как показали события, имевшие место после 1989 года, польки с таким же недовольством относились к попыткам католической церкви регулировать их сексуальное поведение, как и итальянки, – несмотря на то, что при коммунистах поляки выказывали страстную привязанность к церкви по националистическим и антисоветским соображениям. Бесспорно, коммунистические режимы предоставляли меньше социального пространства для субкультур, контркультур и различного рода андеграунда, а также подавляли диссидентство. Более того, люди, пережившие времена по‐настоящему безжалостного и массового террора, отметившего историю большинства восточноевропейских стран, предпочитали не поднимать головы даже после смягчения режима. Тем не менее относительное спокойствие жизни при социализме не было обусловлено страхом. Система изолировала своих граждан от полномасштабного воздействия западных социальных трансформаций потому, что она изолировала их от воздействия западного капитализма. Все перемены в обществе были результатом либо государственной политики, либо реакции граждан на эту политику. То, что государство не считало нужным менять, оставалось почти в прежнем состоянии. Главным парадоксом коммунистического правления оказался его консерватизм.