Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Это происходило не только потому, что новое международное разделение труда перемещало промышленность в другие страны и регионы, превращая старые индустриальные центры в “свалки ржавого железа” или урбанистические ландшафты без всяких признаков жизни. Динамика развития новых индустриальных стран действительно впечатляет. В середине 1980‐х семь таких стран третьего мира потребляли 24 % и выпускали 15 % всей производимой в мире стали – достаточно весомый показатель индустриализации [148] Речь идет о Китае, Южной Корее, Индии, Мексике, Венесуэле, Бразилии, Аргентине (Piel, 1992, р. 286–289). . К тому же, и это вполне естественно, в мире свободного перемещения капиталов через государственные границы трудоемкие отрасли промышленности перемещаются из стран с высоким уровнем заработной платы в страны с низким ее уровнем, т. е. из богатых капиталистических центров вроде США – на периферию. (Сказанное, разумеется, не касается рабочих-мигрантов.) Зачем выплачивать техасскую зарплату в Эль-Пасо, если на противоположном берегу реки, в мексиканском Хуаресе, тот же рабочий, пусть даже менее квалифицированный, обойдется в десять раз дешевле?

Но при этом даже доиндустриальные или новые индустриальные страны подчинялись железной логике механизации, согласно которой рано или поздно самый дешевый человеческий труд становится дороже машинного, и не менее железной логике всемирной конкуренции в сфере свободной торговли. Каким бы дешевым ни был труд в Бразилии по сравнению с Детройтом и Вольфсбергом, автомобильная промышленность Сан-Паулу сталкивалась с той же проблемой нерентабельности человеческого труда, что и Мичиган и Нижняя Саксония. Во всяком случае, именно об этом говорили автору этих строк бразильские профсоюзные лидеры в 1992 году. Технологический прогресс позволяет бесконечно наращивать производительность и эффективность механического труда. С людьми все обстоит по‐другому; чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить увеличение скорости воздушных перевозок и улучшение мирового рекорда в беге на сто метров. В любом случае стоимость человеческого труда не может опускаться ниже признаваемого в данном обществе минимального уровня, необходимого для поддержания жизни. Люди плохо приспособлены к капиталистической системе производства. Чем выше уровень технологического развития, тем дороже человеческая составляющая производства по сравнению с механической.

Историческая трагедия “десятилетий кризиса” состояла в том, что производственная система избавлялась от человеческого труда гораздо быстрее, чем рыночная экономика создавала новые рабочие места. Этот процесс стимулировался международной конкуренцией, финансовым давлением на правительства, которые – прямо или косвенно – оставались самыми крупными работодателями, а также, особенно после 1980 года, господствовавшей в тот момент “теологией свободного рынка”, требовавшей отдать наемных работников в полное распоряжение частных предпринимателей, которые по определению озабочены только материальной выгодой. Это, в частности, означало, что правительства и прочие публичные институты утрачивали статус “работодателя последней инстанции” (World Labour, 1989, p. 48). Упадок профсоюзного движения, ослабленного экономической депрессией и враждебностью неолиберальных правительств, лишь ускорил описанный процесс, поскольку прежде одной из главных задач профсоюзов являлось обеспечение права на работу. Мировая экономика продолжала развиваться, но автоматический механизм, отвечающий за создание новых рабочих мест для мужчин и женщин без специальной квалификации, рушился на глазах.

Сказанное можно пояснить, обратившись к примеру из другой области. Крестьянство, составлявшее большую часть населения в течение всей известной нам истории человечества, благодаря сельскохозяйственной революции оказалось ненужным. Но миллионы людей, уже не нужных на земле, с легкостью находили работу в самых разных областях, где требовались рабочие руки: достаточно было желания работать, обладания простыми навыками (например, уметь копать канавы или класть стены) и готовности учиться в процессе работы. Что произойдет с этими людьми, когда и здесь они станут не нужны? Даже если некоторые из них сумеют переквалифицироваться и освоить навыки высокого порядка, запрашиваемые информационным обществом (для которых все чаще требуется высшее образование), таких рабочих мест все равно не хватит (Technology, 1986, р. 7–9, 335). Какой в таком случае будет судьба крестьян третьего мира, которые продолжают массово покидать свои деревни?

В богатых капиталистических странах на тот момент уже существовала система социальной защиты, хотя людей, попадавших в постоянную зависимость от этой системы, ненавидели и презирали те, кто считал, что зарабатывает себе на хлеб насущный в поте лица своего. В бедных странах такие люди приобщались к обширной “теневой” или “параллельной” экономике, в рамках которой мужчины, женщины и дети кое‐как перебивались – никто толком не знал как – за счет мелких работ и услуг; они покупали, продавали и воровали. В богатых странах они формировали все более отчужденный и изолированный “внеклассовый элемент”, чьи проблемы де-факто считались неразрешимыми, но вторичными, поскольку такие люди составляли хоть и постоянное, но все же меньшинство. Негритянское население США [149] Черные эмигранты, прибывающие в США из стран Карибского моря и Латинской Америки, в целом ведут себя подобно любой другой группе эмигрантов и вытесняются с рынка труда не более, чем любые другие группы. стало хрестоматийным примером этого социального дна. Кроме того, в странах первого мира тоже присутствовала “теневая экономика”. Исследователи с удивлением обнаружили, что в начале 1990‐х годов 22 миллиона семей в Великобритании имели на руках более 10 миллиардов фунтов стерлингов наличными, или в среднем 460 фунтов стерлингов на одну семью; этот показатель, как отмечалось, был столь высок именно потому, что теневая экономика в основном оперирует наличными деньгами.

Сочетание депрессии и повсеместной реструктуризации экономики с целью упразднить человеческий труд стало зловещим фоном “десятилетий кризиса”. Уже целое поколение выросло в мире полной занятости с уверенностью, что желаемая работа обязательно найдется. Если депрессия начала 1980‐х вернула неуверенность в жизнь промышленных рабочих, то к началу 1990‐х значительная часть “белых воротничков” и профессионалов среднего звена в таких странах, как Великобритания, тоже почувствовали, что ни работа, ни будущее для них не гарантированы. В то время около половины жителей наиболее процветающих регионов Великобритании допускали, что могут остаться без места. По мере того как старый образ жизни рушился (см. главы 10 и 11), люди теряли привычные жизненные ориентиры. Отнюдь не случайно “восемь из десяти самых громких в истории Америки дел о серийных убийствах <���…> расследовались в период, начинающийся с 1980 года”. Эти преступления совершались, как правило, белыми мужчинами от тридцати до сорока лет, “пережившими длительное одиночество, фрустрацию и гнев”, которым зачастую предшествовали такие жизненные катастрофы, как потеря работы или развод [150] “Все это особенно верно <���…> в отношении миллионов людей, которые, прожив полжизни на одном месте, вдруг снимаются и переезжают. Они попадают в новое место, и если там приходится терять работу, то обращаться за помощью им просто не к кому”. . Едва ли случайным было и провоцировавшее эти преступления “становление в США культуры ненависти” (Butterfield, 1991). Эта ненависть хорошо различима в словах популярных песен 1980‐х годов, а также просматривается во все более откровенной жестокости фильмов и телевизионных программ того времени.