Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Описанное чувство дезориентации и незащищенности привело к значительным разломам и сдвигам в политике развитых стран еще до того, как окончание “холодной войны” нарушило международное равновесие, на котором покоилась стабильность западных парламентских демократий. Во времена экономических неурядиц избиратели склонны винить в своих неприятностях правящий режим или партию, но особенность “десятилетий кризиса” заключалась в том, что недовольство правительством далеко не всегда шло на пользу оппозиции. В самом большом проигрыше оказались западные социал-демократические и лейбористские партии, чей главный козырь – активная экономическая и социальная политика национальных правительств – утратил былую привлекательность, в то время как традиционно поддерживавший их рабочий класс стал более разобщенным (см. главу 10). Уровень заработной платы внутри страны теперь гораздо сильнее зависел от внешней конкуренции, а способность государства поддерживать его заметно снизилась. При этом депрессия расколола ряды традиционных сторонников социал-демократических партий. Одним рабочие места были (относительно) гарантированы, другие боялись их потерять, третьи трудились в исторически связанных с профсоюзами регионах и отраслях промышленности, четвертые работали в более стабильных новых отраслях и не испытывали на себе профсоюзного влияния, а пятые становились никому не нужными жертвами кризиса, превращаясь в маргиналов. Кроме того, с начала 1970‐х часть избирателей (в основном молодых и/или принадлежащих к среднему классу) отвернулась от влиятельных левых партий и обратилась к более “специализированным” течениям – в основном к экологическим, женским и прочим так называемым “новым социальным движениям”. В начале 1990‐х годов лейбористские и социал-демократические правительства стали такой же редкостью, как и в 1950‐е годы, а кабинеты, формально возглавляемые социалистами, были вынуждены отказываться от традиционной политики.

Политические силы, заполнившие образовавшийся вакуум, были различными по своей направленности. Среди них можно было найти правые движения ксенофобского и расистского толка, всевозможные сепаратистские (но при этом отнюдь не всегда националистические) партии, а также “зеленые” и прочие разновидности “новых социальных движений”, считавших себя левыми. Некоторые из них успешно влияли на политику своих стран, иногда даже доминируя на региональном уровне, хотя к концу “короткого двадцатого века” ни одной такой партии так и не удалось полностью вытеснить традиционные политические структуры. В целом уровень их поддержки варьировал довольно широко. Самые влиятельные из “новичков” отказались от политики демократического и гражданского универсализма в пользу защиты интересов какой‐либо одной группы, зачастую демонстрируя враждебность по отношению к иностранцам и инакомыслящим, а также к идее всеобъемлющего государства-нации, рожденной французской и американской революционными традициями. Становление этой политики “групповой идентичности” мы рассмотрим ниже.

При этом политический вес новых движений был обусловлен не столько содержательной стороной их программ, сколько отказом от “прежней политики”. Некоторые из наиболее крупных движений такого рода положили негативизм в основу своей деятельности. Хорошими примерами здесь могут служить сепаратистская Северная лига в Италии или политический выбор 20 % американских избирателей, поддержавших на президентских выборах 1992 года малоизвестного миллионера из Техаса. Сюда же следует отнести и волеизъявления избирателей Бразилии и Перу, в 1989 и 1990 годах избравших глав своих государств, руководствуясь единственным соображением: раз о них раньше ничего не было слышно, они должны быть приличными людьми. В Великобритании в начале 1970‐х годов лишь сохранение традиционно нерепрезентативной избирательной системы предотвратило появление влиятельной третьей партии, когда либералы, действуя самостоятельно или заодно с отошедшими от лейбористов умеренными социал-демократами, получали почти такую же (или даже бóльшую) поддержку электората, как и основные две партии, взятые по отдельности. Такого катастрофического падения популярности правящих партий, какое наблюдалось в конце 1980-х – начале 1990‐х годов, западный мир не знал со времен Великой депрессии. Это касается прежде всего Социалистической партии Франции (1990), Консервативной партии Канады (1990) и партий правящей коалиции Италии (1993). Иначе говоря, в “десятилетия кризиса” устойчивые до того момента политические структуры демократических капиталистических государств начали распадаться. Что еще более серьезно, наибольший потенциал роста продемонстрировали те политические образования, которые сочетали популистскую демагогию, ярко выраженное личностное лидерство и враждебность к иностранцам. Люди, пережившие межвоенный период, имели все основания для разочарований.

Не слишком часто, но все же отмечалось, что начиная с того же 1970 года аналогичный кризис поразил и “централизованную плановую экономику” так называемого второго мира. Поначалу этот кризис был незаметен из‐за жесткости политической системы этих стран, и потому перемены показались столь резкими, как, например, в Китае конца 1970‐х годов, после смерти Мао, или в Советском Союзе середины 1980‐х, после смерти Брежнева (см. главу 16). Уже с середины 1960‐х годов стало очевидно, что плановой социалистической экономике просто необходимы реформы. В начале 1970‐х в ней проявились бесспорные признаки экономического спада.

Именно в этот момент социалистическая экономика попала, хотя и в меньшей степени, чем другие экономические системы, под влияние неконтролируемых колебаний и непредсказуемых флуктуаций мировой экономики.

Широкомасштабный выход СССР на мировой рынок зерна, а также нефтяной кризис 1970‐х годов покончили с самодостаточностью “социалистического лагеря” как замкнутой экономической системы регионального масштаба, застрахованной от превратностей мирового экономического развития (см. выше).

Восток и Запад неожиданно оказались связанными друг с другом не только общемировыми экономическими процессами, не поддающимися никакому контролю, но и странной перекрестной зависимостью системы противовесов, сложившейся в годы “холодной войны”. Как мы уже видели (см. главу 8), такая система являлась стабилизирующим фактором – как для самих сверхдержав, так и для всего остального мира. Именно поэтому ее распад вверг в хаос весь мир. Причем этот беспорядок оказался не только политическим, но и экономическим. После внезапного распада советской политической системы межрегиональное разделение труда и общая инфраструктура, созданная в советской зоне влияния, тоже развалились. Странам и регионам, входившим в эту систему, пришлось в одиночку справляться с трудностями свободного рынка, к чему они были мало приспособлены. Но при этом и Запад оказался не готов интегрировать остатки “параллельного мира” старой коммунистической системы в свою собственную экономику, даже если пожелал бы этого, а Европейский союз этого как раз не желал [151] Я вспоминаю вопль отчаяния, вырвавшийся у одного болгарина на международном семинаре в 1993 году: “И что же нам теперь делать? Мы потеряли свои рынки в бывших социалистических странах. Европейскому сообществу наша продукция не нужна. Из-за боснийской блокады мы, законопослушные члены ООН, не можем торговать даже с Сербией. К кому нам идти?” . Финляндия, одна из самых динамичных экономик послевоенной Европы, из‐за краха советской экономической системы оказалась в глубоком кризисе. Германия, самая могущественная европейская держава, была вынуждена проводить политику жестких ограничений как внутри страны, так и в Европе в целом просто потому, что ее правительство (вопреки, заметим, предупреждениям банковских кругов) абсолютно недооценило сложность и издержки поглощения относительно небольшой части социалистического мира – шестнадцатимиллионной Германской Демократической Республики. Все это были непредсказуемые последствия крушения Советского Союза, в которое почти никто не верил до того самого момента, пока оно не произошло на самом деле.