Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

По мере того как транснациональная экономика укрепляла контроль над миром, она подрывала основы существования основного и с 1945 года универсального института международной политики – территориального национального государства. Этим традиционным образованиям было уже не под силу выполнять большую часть своих прежних функций. Одновременно сдавали свои позиции и организации, ограниченные рамками национальных границ, – профсоюзы, парламенты, средства массовой информации. И напротив, транснациональные компании, валютные биржи и спутниковые средства коммуникации расширялись и укреплялись. Исчезновение сверхдержав, так или иначе контролировавших страны-сателлиты, поддержало эту тенденцию. Даже такие специфические для национальных государств двадцатого века функции, как перераспределение доходов с помощью “трансфертных платежей” – системы государственных социальных пособий, субсидий на образование и здравоохранение и других подобных отчислений, теоретически уже не могли быть ограничены территориальными рамками. Но на практике все оставалось по‐прежнему, кроме случаев, когда наднациональные образования вроде Европейского сообщества или Евросоюза частично брали эти функции на себя. На пике торжества “теологии свободного рынка” государство подрывала еще одна тенденция – задачи, которые традиционно решали государственные структуры, отдавались на откуп “рынку”.

На этом фоне парадоксальным, но едва ли удивительным выглядит следующее явление: наряду с ослаблением национальных государств в мире обозначилась тенденция дробления старых государственных образований на новые, менее крупные. Как правило, это делалось в порядке уступки какой‐либо группе, требовавшей этнолингвистической монополии. Распространение подобных автономистских и сепаратистских движений после 1970 года было характерно в основном для Запада – в частности, для Великобритании, Испании, Канады, Бельгии и даже Швейцарии и Дании, а также для Югославии, наименее централизованного социалистического государства. Кризис коммунистической системы в Восточной Европе привел к тому, что после 1991 года на ее территории образовалось больше новых и номинально национальных государств, чем когда‐либо прежде. Причем до начала 1990‐х Западное полушарие к югу от канадской границы оставалось практически не затронутым этим движением. В странах, переживших в 1980–1990‐е годы распад и дезинтеграцию (примерами могут служить Афганистан и некоторые африканские территории), альтернативой старому порядку явилось не столько возникновение новых государств, сколько анархия.

На первый взгляд такое развитие событий кажется довольно странным: ведь совершенно ясно, что новые небольшие национальные государства столкнутся с теми же проблемами, только в больших масштабах. С другой стороны, ничего необъяснимого в сложившейся ситуации нет: стоит только вспомнить, что единственной существовавшей в конце двадцатого века моделью государства было замкнутое территориальное образование, обладающее автономными общественными институтами, – короче говоря, модель национального государства “века революции”. Более того, после 1918 года все политические режимы начали придерживаться принципа “национального самоопределения”, все больше и больше трактуемого в национально-лингвистических терминах. В этом отношении Ленин и Вильсон были заодно. И Европа, созданная Версальским мирным договором, и политические образования, вошедшие в состав Советского Союза, задумывались как совокупность именно таких государств-наций. В случае с СССР (и последовавшей его примеру Югославии) имел место такой союз государств, члены которого обладали теоретическим (но не практическим) правом на отделение [155] В этом их отличие от штатов США, которые после завершения в 1865 году гражданской войны между Севером и Югом лишились права на сецессию – за исключением, возможно, Техаса. . Если такие объединения распадались, то это происходило естественным образом по изначально заложенным линиям разлома.

Однако сепаратистский национализм “десятилетий кризиса” значительно отличался от движений, создававших государства-нации в девятнадцатом и в начале двадцатого века. Его появление было обусловлено тремя факторами. Первой причиной стало противодействие государств-наций включению в более крупные объединения. Оно стало особенно очевидным в 1980‐е годы, когда действительные и потенциальные члены Европейского сообщества, иногда находящиеся в столь разных весовых категориях, как Норвегия и Великобритания Маргарет Тэтчер, пытались сохранить региональную автономию, невзирая на общеевропейскую стандартизацию. При этом показательно, что протекционизм, этот главный инструмент экономической политики национального государства, в “десятилетия кризиса” оказался менее эффективным, нежели в “эпоху катастроф”. Хотя свобода международной торговли оставалась не только идеалом, но и в значительной мере реальностью, даже упрочившейся после падения командно-административных систем, некоторые государства практиковали негласные способы защиты от иностранной конкуренции. Самыми изобретательными в этой области оказались французы и японцы, самым поразительным был, пожалуй, успех итальянцев (в лице компании Fiat ), которым удалось сохранить в своих руках львиную долю автомобильного рынка страны. Тем не менее эти действия скорее были похожи на арьергардные бои, давались с большим трудом и далеко не всегда приводили к успеху. Наиболее яростное сопротивление свободной торговле отмечалось в тех случаях, когда затрагивалась не столько экономическая, сколько культурная идентичность нации. Французские и, в несколько меньшей степени, немецкие политики боролись за сохранение крупных государственных субсидий для своих крестьян не только потому, что дорожили их голосами на выборах. Они вполне искренне верили: уничтожение фермерского земледелия, при всей его неэффективности и неконкурентоспособности, приведет к уничтожению самобытного пейзажа, местных традиций, национального характера. Франция при поддержке других европейских стран не подчинилась требованию Америки разрешить свободное распространение фильмов и аудиовизуальной продукции не только потому, что это привело бы к наводнению кинотеатров и видеорынка американской продукцией (поскольку находящаяся в Америке, хотя и контролируемая международным капиталом, индустрия развлечений вернула себе былую власть Голливуда). Они справедливо считали недопустимым, чтобы из‐за соотношения затрат и прибыли производство фильмов на французском языке прекратилось. Какими бы ни были экономические аргументы, в жизни есть вещи, которые необходимо защитить и сохранить. Станет ли хоть одно национальное правительство всерьез рассматривать вопрос о сносе кафедрального собора в Шартре или усыпальницы Тадж-Махал, если даже будет доказано, что возведение на этом месте пятизвездочной гостиницы, торгового комплекса или делового центра пополнит ВНП страны более основательно, чем прибыль от традиционных туристических маршрутов? Ответ очевиден.