Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Трагедия этой политики идентичности, исключающей других, независимо от того, ориентировалась она на создание независимых государств или нет, заключалась в ее неэффективности. Она могла лишь притворяться эффективной. Живущие в Бруклине американцы итальянского происхождения, которые все чаще подчеркивали свои итальянские корни и говорили друг с другом по‐итальянски, извиняясь за недостаточное владение своим “родным языком” [158] Я слышал подобные разговоры в одном нью-йоркском супермаркете. При этом предки собеседников почти наверняка говорили не по‐итальянски, а на неаполитанском, сицилийском или калабрийском диалекте. , работали на американскую экономику, а ее их итальянское прошлое совершенно не интересовало – разве что для развития небольшого сегмента рынка. Претензии на обладание некоей негритянской, индуистской, русской или женской истиной, непонятной и необъяснимой для чужих, были обречены за рамками организаций, чьей основной задачей было формирование таких взглядов. Исламские фундаменталисты, изучавшие физику, не занимались исламской физикой, а еврейские инженеры не осваивали инженерные науки по‐хасидски. Даже такие культурные националисты, как французы и немцы, поняли, что общение в глобальной деревне требует освоения общемирового языка, подобного средневековой латыни, каким в настоящее время стал английский. Мир, разделенный на гомогенные этнические участки вследствие геноцида, массового изгнания и “этнических чисток”, вновь становился гетерогенным – из‐за миграции людей (наемных рабочих, туристов, бизнесменов, технических специалистов) и стилей жизни; благодаря глобализации экономики. Именно это произошло со странами Центральной Европы, подвергшимися этническим чисткам во время и после Второй мировой войны. Это неизбежно будет происходить снова и снова в нашем урбанизирующемся мире.

Таким образом, политика национальной идентичности и национализм конца века были не столько малоэффективными программами по преодолению проблем двадцатого века, сколько эмоциональной реакцией на эти проблемы. Но тем не менее по мере того, как двадцатое столетие подходило к завершению, отсутствие структур и механизмов, позволявших решать возникшие проблемы, становилось все более очевидным. Национальное государство уже было не в состоянии с ними справляться. Но кому это было под силу?

Со времени учреждения Организации Объединенных Наций в 1945 году ради этой цели было создано множество организаций, и все основывались на предпосылке, что США и СССР будут и впредь согласовывать свои действия в решении общемировых проблем. Но на деле все оказалось по‐другому. Впрочем, в заслугу ООН можно поставить тот факт, что в отличие от своей предшественницы, Лиги Наций, она просуществовала всю вторую половину двадцатого века, причем членство в этой организации означало формальное признание суверенитета входящего в нее государства мировым сообществом. В соответствии со своим устройством ООН располагала только теми полномочиями и ресурсами, которые добровольно передавались ей государствами-членами, и потому не могла проводить независимую политику.

Потребность в глобальной координации действий привела к небывалому росту числа международных организаций в “десятилетия кризиса”. К середине 1980‐х годов в мире насчитывалось 365 межправительственных и не менее 4615 неправительственных международных организаций, т. е. в два с лишним раза больше, чем в начале 1970‐х (Held, 1988, р. 15). Более того, необходимость немедленной координации действий по таким проблемам, как защита окружающей среды, была признана повсеместно. К сожалению, единственно доступная формальная процедура, с помощью которой можно было принять коллективное решение, – международные договоры, по отдельности подписываемые и ратифицируемые суверенными государствами, – оказалась инструментом неоперативным, неудобным и неэффективным, как то показали, например, попытки сохранить природу Антарктики или запретить охоту на китов. В 1980‐е годы иракское правительство отравило газом тысячи собственных граждан, нарушив одну из немногих по‐настоящему общепризнанных международных договоренностей – Женевский протокол 1925 года о запрете химического оружия. Это событие предельно четко продемонстрировало неэффективность современных международных инструментов.

Тем не менее в распоряжении человечества оставались еще два способа осуществления скоординированных действий, и в десятилетия кризиса они приобрели особую популярность. Во-первых, не очень большие национальные государства добровольно отказывались от части своих полномочий в пользу наднациональных структур, ибо больше не находили достаточно сил для самостоятельных действий. Европейское экономическое сообщество (в 1980‐е годы переименованное в Европейское сообщество, а в 1990‐е – в Европейский союз), удвоив число своих членов в 1970‐е годы, в 1990‐е расширилось еще более, укрепляя при этом свою власть над входящими в него государствами. Бесспорный характер этой двойной экспансии вызвал лавину протеста, причем как со стороны правительств стран – членов Евросоюза, так и со стороны общественного мнения в этих странах. Могущество Сообщества/Союза объяснялось тем фактом, что его брюссельское руководство, никем не избираемое, было способно к независимым политическим инициативам и практически свободно от демократического давления снизу. Контроль над ним осуществлялся только косвенно, через периодические встречи и переговоры избранных представителей стран-участниц. Именно по этой причине Европейскому союзу удалось стать эффективным орудием наднациональной власти, которое лишь в отдельных случаях ограничивало вето.

Второй инструмент международной политики был так же, если не лучше, защищен от вмешательства национальных государств и демократических институтов. Речь идет об учрежденных после Второй мировой войны международных финансовых институтах, а именно о Международном валютном фонде и Всемирном банке (см. выше). Опираясь на поддержку олигархии развитых капиталистических стран, весьма неопределенно окрещенной “большой семеркой”, в “кризисные десятилетия” эти структуры укрепили свое влияние. Это довольно легко объяснимо: неконтролируемые колебания международной торговли, долговой кризис в странах третьего мира и, после 1989‐го, распад экономической системы советского блока поставили большое число стран в зависимость от внешних кредитов. Предоставление же внешних кредитов все сильнее увязывалось с готовностью местных властей строить свою политику в соответствии с замыслами международного банковского капитала. Триумф неолиберальной идеологии в 1980‐е годы воплотился в политику массовой приватизации и неограниченного рынка, навязываемую слабым странам независимо от того, насколько она подходила для решения их экономических проблем (типичен в этом смысле пример постсоветской России). Любопытно, но, к сожалению, совершенно бессмысленно размышлять о том, что бы сказали Дж. М. Кейнс и Гарри Декстер Уайт по поводу трансформации институтов, созданных ими для совершенно иных целей – в частности, для обеспечения полной занятости в своих странах.