Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Вторую причину правильнее всего было бы назвать коллективным эгоизмом богатства, и в ней отразилось растущее экономическое неравенство континентов, регионов и отдельных стран. Правительства национальных государств старого образца, централизованные или федеральные, а также наднациональные образования типа Европейского сообщества брали на себя ответственность за развитие всей своей территории и, следовательно, за относительно равное распределение на ней обязанностей и льгот. Это означало, что бедные и отсталые регионы субсидировались более богатыми и передовыми (посредством централизованных механизмов распределения), причем иногда в них даже инвестировали в первую очередь, чтобы сократить отставание. По этой причине руководство Европейского сообщества поступало достаточно мудро, принимая в свои ряды только те государства, чья экономическая отсталость и бедность казалась не слишком большой обузой для остальных. Любопытно, что подобный реализм полностью отсутствовал при создании в 1993 году Североамериканской зоны свободной торговли, объединившей США и Канаду с ВНП порядка 20 000 долларов на душу населения по результатам 1990 года с Мексикой, где аналогичный показатель был в восемь раз меньше [156] В самой бедной стране Европейского союза, Португалии, ВНП примерно в три раза меньше, чем в среднем по союзу. . Нежелание более богатых областей субсидировать более бедные хорошо знакомо, в частности, специалистам по местному самоуправлению в США. Проблема “города в городе”, населенного бедными и постоянно теряющего налоговую базу, возникла в основном из‐за переезда более обеспеченного населения в пригороды. Кто же хочет платить за бедных? Богатые пригороды Лос-Анджелеса, например Санта-Моника и Малибу, предпочитали покинуть административные границы своего города, а в начале 1990‐х по этой же причине за отделение проголосовало население Стейтен-Айленда, одного из пригородов Нью-Йорка.

Националистические движения “десятилетий кризиса” отчасти проистекали из этого коллективного эгоизма. Призывы к развалу Югославии исходили в основном от “европейских” Словении и Хорватии, а инициатива разделить Чехословакию – от Чехии, громогласно заявлявшей о своей “западной” ориентации. Каталония и Страна Басков относились к самым обеспеченным и “развитым” областям Испании, а в Латинской Америке единственным выразителем серьезных сепаратистских устремлений оказался богатейший бразильский штат Риу-Гранди-ду-Сул. Ярчайшим выражением описываемого здесь феномена стал внезапный подъем в конце 1980‐х годов так называемой Ломбардской лиги (позднее переименованной в Северную лигу). Она стремилась к отделению от Рима, политической столицы Италии, региона с центром в Милане, который являлся “экономической столицей” страны. Риторические приемы сторонников Лиги, вещавших о славном историческом прошлом и о превосходстве ломбардского диалекта, были типичны для сепаратистской агитации; реальной же причиной их активности было стремление богатой области оставить свои ресурсы при себе.

Третьей причиной, скорее всего, явилась общественная реакция на “культурную революцию” второй половины двадцатого столетия, на невиданное ранее разрушение традиционных социальных норм, структур и ценностей, из‐за чего множество обитателей развитого мира ощутили себя опустошенными и осиротевшими. Никогда раньше слово “сообщество” не употреблялось столь неразборчиво и бездумно, как в те десятилетия, когда сообществ в социологическом смысле слова в реальной жизни почти не осталось – “разведывательное сообщество”, “сообщество пиарщиков”, “сообщество гомосексуалистов”. Склонные к самоанализу американские авторы отмечали начавшийся еще в конце 1960‐х годов подъем “групп общей идентичности” – объединений, к которым человек мог просто принадлежать, полностью и безраздельно, без каких‐либо сомнений. Большая часть таких групп по понятным причинам строилась на общности этнических корней, однако и другие группы коллективной идентичности использовали ту же “националистическую” терминологию (так, активисты гомосексуального движения называют себя “голубой нацией”).

Анализ этого феномена на материале многих многонациональных государств показал, что политика “групп общей идентичности” не имела ничего общего с “национальным самоопределением”, т. е. с желанием создать собственное территориально обособленное государство и стать “народом” (что и составляет сущность национализма). Сецессия не имела смысла для негритянского или итальянского населения Соединенных Штатов и не была частью их этнической политики. Политические убеждения украинцев в Канаде по своей сути были не украинскими, но канадскими [157] В крайнем случае в эмигрантских общинах развивался так называемый дистанционный национализм: его приверженцы действовали от имени своей настоящей или мнимой родины, как правило поддерживая экстремальные проявления ее националистической политики. Пионерами в этой области стали североамериканские ирландцы и евреи, но глобальные диаспоры, порожденные миграцией, умножили число подобных групп, таких как, к примеру, общины сикхов. После распада социалистического лагеря дистанционный национализм окончательно вступил в свои права. . Все это легко объяснимо: ведь сущностью этнической или другой подобной политики в городских (т. е. по определению гетерогенных) обществах является борьба с другими подобными группами за собственную долю ресурсов неэтнического государства. Политики, избиравшиеся в округах Нью-Йорка, перекроенных таким образом, чтобы обеспечить максимальное представительство отдельных групп избирателей – латиноамериканцев, выходцев из Азии и гомосексуалов, хотели получить от города Нью-Йорка как можно больше.

Общность политики “этнической идентичности” с этническим национализмом fin de siècle заключалась в том, что она также подчеркивала наличие неких экзистенциальных, изначальных, неизменных характеристик, присущих только членам этой группы, и никому другому. Поскольку фактические различия, отличавшие одну группу от другой, сокращались, на первый план выходило сознание собственной исключительности. В частности, молодые американские евреи обратились к своим “корням” только тогда, когда основные признаки их еврейского происхождения были уже утеряны, а о сегрегации и дискриминации предвоенной эпохи почти забыли. Хотя националисты Квебека настаивали на отделении, ссылаясь на “особый характер” своего общества, на самом деле квебекский национализм сумел стать заметной политической силой именно в то время, когда Квебек утратил черты “самобытности”, которой он, бесспорно, обладал до начала 1960‐х годов (Ignatieff, 1993, р. 115–117). Зыбкий характер этничности в городских обществах делал этот критерий групповой принадлежности произвольным и надуманным. Не менее 60 % родившихся в Америке женщин любого этнического происхождения (исключение составляли черные, испаноязычные, немки и англичанки) выходили замуж за мужчин, не принадлежащих к их группе (Lieberson, Waters, 1988, p. 173). И потому принадлежность к определенной группе все чаще утверждалась за счет неприятия “чужих”. Могли ли скинхеды-неонацисты Германии, усвоившие моду, прически и музыкальные вкусы космополитичной молодежной культуры, утверждать свою исконную “германскую идентичность”, не избивая албанцев и турок? Как иначе, не уничтожая “чужих”, можно было обосновать претензии на “исконно” хорватские или сербские территории, на которых издавна и мирно сосуществовали различные этнические группы и религии?