Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Новизна иранской революции состояла прежде всего в ее идеологии. Большинство революций после 1789 года следовало идеям и риторике западных революций, а точнее, их коммунистической или социалистической, безусловно светской, разновидности. Традиционные левые партии существовали и в Иране, они сыграли определенную роль и в свержении шаха, в частности в организации рабочих забастовок. И тем не менее новый режим расправился с левыми практически сразу. Иранская революция стала первой революцией, задуманной и победившей под знаменем религиозного фундаментализма. На месте свергнутого режима она утвердила популистскую теократию, провозгласившую своей официальной программой возврат в VII век нашей эры, во времена хиджры, когда был написан Коран. Революционерам старой закалки все это казалось не менее странным, чем если бы папа Пий IX встал во главе революции в Риме в 1848 году.

Вышеизложенное не означает, что религиозные движения отныне должны были стать движущей силой всех революций, хотя с 1970‐х годов они получили широкую поддержку среди среднего класса и интеллектуалов исламского мира, а под влиянием иранской революции стали гораздо более радикальными. Между 1979 и 1982 годом [164] Другие религиозные движения, придерживающиеся тактики активных действий (заметно укрепившиеся в этот период), в которых отсутствует или намеренно исключается элемент универсализма, стоит рассматривать как разновидность этнических движений. Примером тому является, в частности, воинствующий буддизм сингальского населения Шри-Ланки, а также индуистский или сикхский экстремизм в Индии. исламские фундаменталисты подняли восстание и были жестоко подавлены в управляемой партией БААС Сирии, штурмовали святые места в благочестивой Саудовской Аравии и организовали убийство президента Египта. При этом на смену старой традиции 1789/1917 не пришла ни новая революционная доктрина, ни иной универсальный проект изменения мира, отличный от тотальной трансформации мира старого.

Нельзя даже утверждать, что старая революционная традиция полностью исчерпала себя или утратила свой потенциал, хотя падение коммунизма в Советском Союзе фактически покончило с ней на довольно большой части земного шара. Революционная идеология сохранила заметное влияние в Латинской Америке, где самое крупное радикальное движение 1980‐х годов, перуанский “Сияющий путь”, считало своим духовным учителем Мао Цзэдуна. Эта традиция была жива в странах Африки и в Индии. Более того, к искреннему изумлению людей, выросших с пониманием общих мест “холодной войны”, многие “авангардные” партии советского типа в самых отсталых странах третьего мира благополучно пережили развал СССР. Коммунисты честно выигрывали выборы на юге Балкан, а на Кубе, в Никарагуа, в Анголе и даже в Кабуле (после вывода советских войск) успешно доказывали, что они не просто ставленники Москвы. Но даже в этих странах старая революционная традиция постепенно деградировала или разрушалась изнутри, как, например, в Сербии, где коммунистическая партия превратилась в партию великосербского шовинизма, или в палестинском движении, где светский левый фланг постепенно вытеснялся сторонниками исламского фундаментализма.

Таким образом, революциям конца двадцатого столетия присущи две важные особенности – угасание общепринятой революционной традиции и возрождение масс. Как мы уже видели (см. главу 2), лишь небольшая часть революций после 1917–1918 года инициировалась низами. Большую их часть осуществило активное, сплоченное и идеологически подкованное меньшинство. Иногда преобразования навязывались сверху (например, в результате военных переворотов), что, впрочем, не означало, что такие революции в определенных обстоятельствах не могли стать истинно народными. За исключением нескольких случаев иностранного вмешательства, такие революции и не смогли бы победить без поддержки масс. Но в конце двадцатого века “массы” вернулись на политическую арену уже на первых, а не на вторых ролях. В то же время активизм меньшинства по‐прежнему проявлял себя в форме сельских или городских партизанских войн и терроризма. Это стало типичным явлением как в развитых государствах, так и на обширных территориях Южной Азии и исламского мира. По подсчетам Государственного департамента США, количество террористических актов в мире выросло со 125 в 1968 году до 831 в 1987‐м, а число их жертв увеличилось соответственно с 241 до 2905 человек (UN World Social Situation, 1989, p. 165).

Стало больше политических убийств – достаточно вспомнить гибель египетского президента Анвара Садата (1981), индийских премьер-министров Индиры Ганди (1984) и Раджива Ганди (1991). Яркими примерами ориентированных на насилие небольших групп выступают Временная ирландская республиканская армия в Великобритании и баскское движение ЭТА в Испании. Такие группы хороши прежде всего своей малочисленностью – для террористических актов требуется всего несколько сотен или десятков активистов, которые располагают мощной и дешевой портативной взрывчаткой или другим подобным оружием, щедро рассыпанным сегодня по всему земному шару. Их существование стало симптомом нарастающего одичания всех трех миров; оно вносило заметный вклад в общее ощущение тревоги и страха, охватившее урбанизированное человечество на пороге нового тысячелетия. При этом их вклад в дело политической революции был ничтожным.

Совсем другое дело – готовность миллионов людей выйти на улицу, проявившаяся во время Иранской революции. Или в Восточной Германии десять лет спустя, когда граждане ГДР неорганизованно, спонтанно, хотя и не без помощи Венгрии, объявившей об открытии своих границ, проголосовали против своего режима ногами и колесами: массово двинулись в Западную Германию. За два месяца до падения Берлинской стены на территорию ФРГ перебрались 130 тысяч человек (Umbruch, 1990, р. 7–10). Примерно так же обстояло дело и в Румынии, где телевидение впервые показало начало революции: перекошенное лицо диктатора в тот момент, когда согнанная на центральную площадь толпа вместо приветствий принялась свистеть. Или на оккупированных палестинских территориях, где массовое неповиновение (интифада) после 1987 года доказывало, что отныне израильская оккупация будет держаться только на силе, а не на пассивности и молчаливой покорности. Что бы ни приводило в движение инертные до того массы – а современные средства массовой информации вроде телевидения или аудиокассет не позволяли изолировать от мира даже самые удаленные уголки земного шара, – теперь все решалось готовностью людей выйти на улицу.

Массовые выступления сами по себе не свергали и не могли свергнуть правящие режимы. Ведь демонстрации можно остановить при помощи насилия или автоматных очередей, как в Пекине. (Впрочем, хотя в массовых протестах на площади Тяньаньмэнь участвовала лишь небольшая часть населения Китая, власти решились применить силу далеко не сразу.) Но мобилизация масс указывала правящему режиму на утрату им легитимности. В Иране, как и в Петрограде в 1917 году, утрату легитимности классически продемонстрировал отказ армии и полиции повиноваться приказам. В Восточной Европе массовые протесты показали коммунистическим режимам, деморализованным в отсутствие советской поддержки, что их дни сочтены. Все это явилось убедительным подтверждением мысли Ленина о том, что “голосование ногами” может быть эффективнее голосования на выборах. Разумеется, “тяжелая поступь народных масс” сама по себе не могла вызвать революцию. Ведь толпа – это не армия, а статистическая совокупность граждан. Чтобы эффективно действовать, ей нужны вожаки, политическая организация и стратегия. В Иране массы мобилизовала политическая кампания противников режима; но эта кампания перешла в революцию прежде всего из‐за готовности миллионов выйти на улицу. Стоит также вспомнить и более ранние примеры всеобщей политической мобилизации по политическому призыву свыше. В частности, в 1920‐е и 1930‐е годы (см. главу 7). Индийский национальный конгресс призывал рядовых индийцев не сотрудничать с британцами, а сторонники президента Перона в 1945 году требовали освободить своего кумира из‐под ареста в знаменитый “День верности” на Пласа‐де-Майо в Буэнос-Айресе. Впрочем, значение имела не численность протестующих, но эта численность в ситуации, которая делала ее эффективной.