Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Но в чем же причина падения коммунизма, или, вернее, его надлома? Парадоксально, но распад Советского Союза стал весомым аргументом в пользу теории Карла Маркса, которую Советы неизменно стремились воплотить в жизнь. В 1859 году Маркс писал:

В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. <���…> На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции.

Трудно найти более яркий пример марксистских “производительных сил”, вступивших в конфликт с социальной, институциональной и идеологической надстройкой. Эта надстройка сначала превратила отсталые аграрные общества в промышленно развитые, а затем сама превратилась в оковы производства. Таким образом, первым итогом новой “эпохи социальных революций” стала дезинтеграция старой системы.

Но что заменит старую систему? Здесь мы не разделяем оптимизма Маркса, утверждавшего, что свержение прежней системы с неизбежностью ведет к установлению лучшего порядка, поскольку “человечество ставит перед собой только разрешимые задачи”. Проблемы, которые “человечество” или, скорее, большевики поставили перед собой в 1917 году, не могли быть решены в ту эпоху и в тех исторических условиях или могли быть решены лишь отчасти. Сегодня только очень самонадеянные люди могут утверждать, что в обозримом будущем появится решение проблем, возникших после распада Советского Союза. Маловероятно также, что граждане бывшего СССР и коммунистических стран Балканского полуострова почувствуют серьезные улучшения на протяжении жизни следующего поколения.

С распадом Советского Союза опыт построения “развитого социализма” завершился. Даже те страны, где коммунистические системы выстояли и успешно развиваются (например, Китай), отказались от плановой экономики, основанной на исключительно государственной форме собственности или кооперативной собственности, но без рынка. Возможно ли повторение этого эксперимента? В той форме, какую он принял в Советском Союзе, – точно нет. Скорее всего, он не повторится ни в какой форме, разве что в ситуации полностью военной экономики или других чрезвычайных обстоятельств.

Дело в том, что советский эксперимент задумывался не как глобальная альтернатива капитализму, а как набор конкретных мер, подходящих для отдельно взятой, огромной и отсталой страны при определенном, уникальном сочетании исторических обстоятельств. Из-за провала революций в других странах Советскому государству пришлось строить социализм в одиночку. И это в стране, где, по единодушному признанию русских и западных марксистов, на тот момент не существовало условий для подобного строительства. Попытка сделать это увенчалась значительными успехами, например победой над фашистской Германией во Второй мировой войне. Но все это далось ценой огромных человеческих жертв и за счет создания тупиковой экономики и политической системы, в защиту которой даже нечего сказать. (Разве не предупреждал Георгий Плеханов, “отец русского марксизма”, что Октябрьская революция в лучшем случае приведет к созданию “китайской империи”, но только красной?) Страны “развитого социализма”, сателлиты СССР, построили несколько более эффективные экономические системы и понесли – по сравнению с Советским Союзом – меньше людских потерь. Возрождение подобной модели социализма невозможно, нежелательно и – даже при благоприятных обстоятельствах – вряд ли необходимо.

Но ставит ли провал советского эксперимента под сомнение проект традиционного социализма – экономической системы, основанной на общественной собственности и плановом управлении средствами производства, распределения и обмена? Отдельные экономисты еще до Первой мировой войны писали, что такая система теоретически возможна; кстати, эта теория разрабатывалась экономистами, далекими от социалистических взглядов. Что у такой системы на практике будут недостатки, хотя бы из‐за ее бюрократизма, не вызывало сомнений. Что эта система будет отчасти использовать ценовую политику – как рыночное ценообразование, так и “расчетные цены”, – было совершенно очевидно, ибо социализму все‐таки приходилось считаться с пожеланиями потребителей. В 1930‐е годы, когда в западной прессе шли оживленные дискуссии по этому вопросу, экономисты-социалисты говорили о возможности сочетать планирование, лучше децентрализованное, со свободным ценообразованием. Разумеется, жизнеспособность подобной экономической системы не означает ее превосходства над, скажем, более социально справедливой смешанной экономикой “золотой эпохи”. И вовсе не означает, что большинство людей предпочло бы такую экономику. Мы просто пытаемся отделить “социализм” как общее понятие от осуществленного на практике “развитого социализма”. Провал советского эксперимента не исключает возможности существования других видов социализма. То, что тупиковая модель централизованной экономики советского образца оказалась неспособна к преобразованию в “рыночный социализм”, как планировалось, демонстрирует пропасть между двумя возможными путями развития.

Трагедия Октябрьской революции заключалась в том, что она могла породить только такой бездушный, жестокий, командный социализм. Один из самых проницательных экономистов 1930‐х годов, социалист Оскар Ланге, вернувшийся из США, чтобы строить социализм в родной Польше, накануне своей кончины беседовал в лондонской больнице с друзьями и почитателями, включая автора этих строк. И вот что он тогда сказал:

Если бы я жил в России в 1920‐е годы, я был бы сторонником постепенных мер, как Бухарин. Если бы я участвовал в советской индустриализации, я, подобно самым проницательным советским экономистам, советовал бы задавать более гибкие и ограниченные цели. И все же, думая о прошлом, я спрашиваю себя: а была ли альтернатива этому жестокому и, по сути, стихийному рывку вперед – первому пятилетнему плану? Мне хочется верить, что это так, но я не могу. У меня нет ответа.