Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Обаятельный, искренний, умный и непритворно преданный коммунистическим идеям (которые, по его мнению, были искажены во времена сталинизма), Горбачев оказался парадоксальным образом слишком организованным, слишком системным, чтобы полноценно участвовать в кипении демократической политики, благодаря ему и зародившейся. Ему были ближе заседания и комитеты, чем решительные действия; и он был слишком далек от жизни городской и индустриальной России, которой никогда не управлял, чтобы чутьем старого партийного функционера улавливать чаяния простых людей. Его главная проблема заключалась не в отсутствии эффективной стратегии экономических реформ – таковой не было и после его ухода, – а в незнании повседневных реалий собственной страны.

Интересно сравнить Горбачева с другим советским лидером этого периода – с Нурсултаном Назарбаевым, который в 1984 году на гребне реформ пришел к власти в Казахстане. Подобно многим другим советским политикам, но в отличие от Горбачева и политических деятелей несоциалистических стран, Назарбаев пришел наверх от заводского станка. Переключившись с партии на государство, он стал президентом республики, провел необходимые реформы, включая децентрализацию и введение рыночной экономики, и пережил падение Горбачева и развал КПСС – события, которых совершенно не одобрял. После распада СССР он становится одним из самых влиятельных политиков призрачного Содружества Независимых Государств. Укрепляя собственную власть, прагматичный Назарбаев последовательно заботился о том, чтобы рыночные реформы не имели тяжелых социальных последствий. Рынку – да, бесконтрольному росту цен – решительное нет. Его излюбленной стратегией являлось заключение двусторонних торговых сделок с другими советскими (или бывшими советскими) республиками – он был сторонником создания общего рынка в Центральной Азии, – а также учреждение совместных предприятий с иностранными партнерами. При этом Назарбаев не имел ничего против радикальных экономистов – некоторых из них он даже пригласил на работу из России. Одним из своих советников он сделал идеолога корейского “экономического чуда”, что демонстрирует трезвое представление о том, как функционирует послевоенная рыночная экономика. Путь к выживанию в этом случае был вымощен булыжником реализма, а не благими намерениями.

Последние годы существования Советского Союза стали катастрофой замедленного действия. Падение коммунизма в Восточной Европе в 1989 году, а также вынужденное согласие Москвы на воссоединение Германии ясно показали, что Советский Союз не обладает былым международным влиянием, не говоря уже о статусе сверхдержавы. Это подтверждалось и неспособностью СССР хоть как‐то повлиять на кризис в Персидском заливе в 1990–1991‐м. С точки зрения международных отношений СССР оказался в роли страны, потерпевшей полное поражение в затяжной войне – только без всякой войны. Впрочем, СССР сохранил вооруженные силы и военно-промышленный комплекс былой сверхдержавы, и это налагало серьезные ограничения на его политику. И хотя ситуация на международной арене подогревала сепаратистские настроения в некоторых республиках, особенно в Прибалтике и Грузии, – первой попробовала свои силы Литва, демонстративно провозгласив независимость в марте 1990 года [182] Армянские националисты, которые, со своей стороны, способствовали распаду СССР своими притязаниями на Нагорный Карабах, благоразумно не стремились к такому исходу, ибо не могли не понимать, что само существование Армении при таком раскладе окажется под угрозой. , – все‐таки распад Советского Союза произошел не по вине националистов.

Основной причиной распада стала дезинтеграция центральной власти. Именно она обрекла республики и регионы страны на самостоятельное выживание, а значит, спасение всего, что можно, из‐под руин летящей под откос экономики. В последние два года существования Советского Союза в стране не хватало продуктов питания и промышленных товаров. Отчаявшиеся реформаторы, в основном из числа ученых-теоретиков, для которых гласность была очевидным благом, прибегли к “апокалиптическому” экстремизму. Они решили до основания разрушить старую систему; по их мнению, ее должны были сокрушить тотальная приватизация и введение стопроцентно свободного рынка – немедленно и любой ценой. Предлагались планы по реализации этих замыслов в течение нескольких недель или месяцев (в частности, появилась программа “500 дней”). Но авторы подобных программ не имели ни малейшего представления о том, как функционирует настоящий свободный рынок или капиталистическая экономика. В свою очередь, заезжие американские и британские финансовые эксперты, настойчиво предлагавшие русским радикальные меры, ничего не знали о реальном состоянии советской экономики. И те и другие справедливо полагали, что существующая система (или, вернее, существовавшая ранее командная экономика) сильно уступала экономическим системам, основанным на частной собственности и частном предпринимательстве, и что старая система, даже в модифицированной форме, заранее обречена. Но ни те ни другие не понимали самого главного: каким образом плановую командную экономику можно на практике превратить в ту или иную версию экономики рыночной. Им ничего не оставалось, как повторять абстрактные банальности о преимуществах свободного рынка. Рынок автоматически наполнит товарами полки магазинов. Товары не будут больше удерживаться производителями, как только спрос и предложение вступят в свои права. Многие жители измученного Советского Союза прекрасно понимали, что этого не произойдет. Когда после распада СССР на какое‐то время Россия обратилась к “шоковой терапии”, именно так оно и оказалось. Более того, все серьезные исследователи утверждали, что и к 2000 году доля государственного сектора в советской экономике останется достаточно высокой. Но сторонники Фридриха фон Хайека и Милтона Фридмана осуждали саму идею экономики смешанного типа. А значит, у них не могло быть практических рецептов того, как такая система должна функционировать или изменяться.

И все‐таки фатальный кризис оказался не экономическим, а политическим. Руководство Советского Союза, начиная с партии, экономистов и чиновников, с государства, до военных, аппарата спецслужб и спортивных функционеров, не хотели распада СССР. Маловероятно также, чтобы в таком исходе даже после 1989 года были заинтересованы большие группы граждан за пределами Прибалтийских республик; даже с поправкой на возможную неточность статистических данных, на референдуме в марте 1991 года 76 % проголосовавших все‐таки высказались за сохранение Советского Союза в качестве “обновленной Федерации суверенных и равноправных республик, в которых будут полностью защищены права и свободы граждан любой национальности” (Правда, 1991). Ни один крупный российский политик не добивался распада СССР. Но неуклонное ослабление центра укрепляло центробежные силы и в конечном счете делало распад страны неминуемым. Этому в значительной мере способствовала политика Бориса Ельцина, чья популярность росла с падением популярности Михаила Горбачева. К тому времени Союз стал фикцией, единственной реальностью оставались республики. В конце апреля Горбачев, совместно с представителями девяти крупнейших республик [183] То есть всех, за исключением стран Балтии, Молдавии и Грузии, а также, по неизвестным причинам, Киргизии. , подписал соглашение о скорейшем заключении Союзного договора. Этот договор, подобный австро-венгерскому “историческому компромиссу” 1867 года, был призван сохранить центральную власть федерации во главе с президентом, избираемым прямым голосованием граждан, отвечающую за вооруженные силы, внешнюю политику, координацию финансовой политики и внешнеэкономические связи. Договор должен был быть подписан 20 августа.