Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Сражаясь с советской бюрократией, реформаторы искали поддержки у националистов союзных республик. В результате последние значительно укрепили свои позиции. В самой России звучали призывы поставить интересы своей республики выше интересов других республик, которые субсидировались Россией и при этом жили лучше ее; это был мощный аргумент радикалов в борьбе с партийной бюрократией, укрепившейся в центральном аппарате. Борис Ельцин, партийный функционер старой закалки, у которого качества политика старого стиля (жесткость и хитрость) сочетались с качествами политика нового времени (демагогией, общительностью и умением прислушиваться к прессе), проложил себе путь наверх, завоевав Российскую Федерацию. Это позволило ему обойти учреждения горбачевского Советского Союза. И действительно, функции союзного государства и его основной составляющей, РСФСР, не были четко разделены. Преобразовав Россию в одну из республик, Ельцин де-факто способствовал дезинтеграции Союза, на смену которому должна была прийти ельцинская Россия. В 1991 году так и произошло.

Экономический распад способствовал политической дезинтеграции. После отмены планирования и государственного заказа согласованная и упорядоченная всесоюзная экономическая система прекратила свое существование. Края, области и другие территориальные образования стремились к самодостаточности или, в крайнем случае, к двусторонним бартерным обменам. Директора крупных предприятий, давно привыкшие к такому положению дел, меняли промышленные товары на продукты питания у председателей колхозов. Ярким примером тому стало преодоление нехватки хлеба в Ленинграде первым секретарем обкома КПСС Гидасповым. Он позвонил Назарбаеву, республиканскому партийному лидеру Казахстана, и договорился о поставках хлеба в обмен на обувь и сталь (Boldyrev, 1990). Подобные факты свидетельствовали о вопиющей неэффективности системы всесоюзного распределения. “Партикуляризм, автаркия, возвращение к примитивным обменам оказались реальными следствиями законов, освободивших экономическую инициативу на местах” (Di Leo, р. 101).

“Точка невозврата” была пройдена во второй половине 1989 года – накануне двухсотлетней годовщины Французской революции. Интересно, что французские историки-ревизионисты как раз в это время много писали о незначительном влиянии Французской революции на политику двадцатого века. Политический надлом последовал (как и во Франции восемнадцатого века) вслед за созывом летом того же года новых, демократически избранных ассамблей. Экономический распад стал необратимым между октябрем 1989 года и маем 1990 года. Впрочем, всеобщее внимание в тот момент было приковано к другому событию, связанному с положением в СССР, но вторичному по своей сути, – внезапному и опять‐таки непредсказуемому падению коммунистических режимов Восточной Европы.

С августа и до конца 1989 года коммунисты отказались от власти или потеряли ее в Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Германской Демократической Республике. За исключением Румынии, все это происходило без единого выстрела. Вскоре после этого коммунизм пал в двух балканских государствах, не входивших в советскую сферу влияния, – в Югославии и Албании. Германская Демократическая Республика была присоединена к Западной Германии, а в Югославии началась гражданская война. За процессом пристально наблюдал не только Запад; коммунистические правительства на других континентах с возрастающим беспокойством следили за происходящим. В целесообразности безграничной гласности и ослабления государства сомневались как сторонники радикальных экономических реформ в Китае, так и последователи традиционного централизованного планирования на Кубе (см. главу 15). В середине 1989 года, когда демократизация перекинулась с Советского Союза на Китай, китайское правительство после понятных колебаний и резких внутренних разногласий приняло решение укрепить свою власть самым недвусмысленным способом, который Наполеон, тоже использовавший армию для подавления массовых волнений, называл “дуновением шрапнели”.

Войска разогнали массовую студенческую демонстрацию на главной площади страны; при этом, как полагают (достоверных данных на момент написания этих строк по‐прежнему нет), погибло несколько сотен человек.

Запад ужаснулся трагедии на площади Тяньаньмэнь, а коммунистическое правительство Китая утратило остатки доверия молодых китайских интеллектуалов, но благодаря такому повороту событий китайские власти смогли беспрепятственно продолжать экономическую либерализацию, не опасаясь внутренних политических проблем. Таким образом, после 1989 года коммунизм рухнул только в СССР и его сателлитах (включая Монголию, между двумя мировыми войнами выбравшую советский, а не китайский протекторат). Три коммунистических режима Азии (Китай, Северная Корея и Вьетнам), а также изолированная и далекая Куба не сразу ощутили последствия этого.

После Французской революции прошло двести лет, и события 1989–1990 годов в Восточной Европе невольно тоже хотелось назвать “революцией”. И действительно, если под революцией понимать свержение существующего строя, это слово уместно, хотя на самом деле оно ошибочно. Потому что ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не было свергнуто. Нигде, за исключением Польши, не сформировались внутренние силы, представлявшие серьезную угрозу для коммунистической власти. А факт наличия в Польше мощной политической оппозиции на самом деле служил гарантией того, что система будет не разрушена в одночасье, но заменена новой в процессе переговоров, компромиссов, преобразований. Похожим образом Испания перешла к демократической форме правления после смерти генерала Франко в 1975 году. Единственной угрозой для режимов, находящихся в советской орбите, выступала позиция Москвы, которая дала понять, что больше не будет спасать их путем военного вмешательства, как в 1956 или 1968‐м, хотя бы потому, что с завершением “холодной войны” они утратили свою стратегическую необходимость. Если коммунистические режимы хотели выжить, им, по мнению Москвы, следовало придерживаться той же гибкой политики либерализации и реформ, что проводилась польскими и венгерскими коммунистами. Впрочем, консерваторов в Берлине и Праге теперь ни к чему не принуждали; они оказались предоставленными собственной участи.

Самоустранение Советского Союза в полной мере проявило их политическое банкротство. Они оставались у власти только благодаря вакууму, который они создали вокруг себя и который не оставлял никакой альтернативы существующему статус-кво, за исключением эмиграции (там, где она была доступна) или вступления в немногочисленные маргинальные группы диссидентов-интеллектуалов. Основная масса граждан довольствовалась таким положением вещей, так как иных перспектив у нее не было. Самые энергичные, талантливые, целеустремленные устраивались внутри системы, поскольку она контролировала все должности и места, требующие неординарных качеств или подразумевающие их публичное выражение. Сюда относились даже такие далекие от политики виды деятельности, как прыжки с шестом или игра в шахматы. Сказанное верно даже в отношении официально разрешенной оппозиции, в основном деятелей искусства, которые по мере разложения системы получали все большую свободу творчества. Отказавшиеся эмигрировать писатели-диссиденты ощутили последствия этого после падения коммунизма, когда их стали воспринимать как коллаборационистов [178] Даже такой страстный противник коммунизма, как Александр Солженицын, начинал свою писательскую карьеру в рамках системы, которая из реформаторских соображений позволила издать его первые произведения. . Неудивительно поэтому, что люди по большей части выбирали спокойную жизнь и формально поддерживали систему, в которую уже давно верили только младшие школьники. Они продолжали ходить на выборы и на демонстрации даже после исчезновения серьезных наказаний за инакомыслие. Одна из причин, объясняющих особо яростное обличение системы в странах типа ГДР и Чехословакии, заключалась в том, что “подавляющее большинство граждан принимало участие в показных выборах, просто чтобы избежать неприятностей, которые, впрочем, уже давно никого не пугали; все ходили на обязательные демонстрации. <���…> Осведомители легко покупались за мизерные привилегии. Люди часто соглашались доносить после весьма мягкого внушения” (Kolakowski, 1992, р. 55–56).