Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

У нового советского лидера, желающего преобразований, был единственный вариант действий: ему надо было как можно скорее покончить с “холодной войной” и прекратить конфронтацию с Соединенными Штатами, которая обескровливала экономику. Именно это стало ближайшей целью Горбачева и его величайшим достижением, ибо ему достаточно быстро удалось убедить недоверчивые правительства Запада в мирном характере советских намерений. В результате Горбачев приобрел на Западе огромную и стойкую популярность, резко контрастирующую с нарастающим в СССР недовольством его политикой, жертвой которого он пал в 1991 году. Но если один человек мог положить конец четырем десятилетиям “холодной войны”, то таким человеком, несомненно, стал Горбачев.

С начала 1950‐х годов экономисты коммунистических стран пытались сделать плановую экономику более рациональной и гибкой, вводя рыночное ценообразование и расчет прибыли и убытков на предприятиях. Таким путем, в частности, шли сторонники реформ в Венгрии. Если бы не ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году, чешские реформаторы пошли бы еще дальше. И чехи, и венгры надеялись, что эти меры в свою очередь подтолкнут либерализацию и демократизацию политической системы. Горбачев разделял подобную точку зрения [173] Еще до своего избрания генеральным секретарем Горбачев открыто признавал, что разделяет весьма “широкую”, фактически социал-демократическую, позицию Итальянской коммунистической партии (Montagni, 1989, р. 85). , рассчитывая установить (или восстановить) более совершенный социализм, чем “реально существующий”. Едва ли можно предположить, что какой‐либо влиятельный реформатор в СССР предполагал на этом этапе отказ от социализма – хотя бы потому, что это было непрактично с политической точки зрения. Однако в других странах профессиональные экономисты, связанные с реформами, постепенно приходили к выводу, что система, недостатки которой с 1980‐х годов широко обсуждались внутри общества, реформированию изнутри не поддается [174] Самые интересные исследования по этому вопросу принадлежат перу венгерского автора Яноша Корнаи. См., в частности, его работу “Экономика дефицита”: Janos Kornai, Economics of Shortage (Amsterdam, 1980). .

Свою кампанию по преобразованию социализма Горбачев начал с двух лозунгов – с “перестройки” и “гласности” [175] В качестве интересного примера взаимовлияния идей, высказываемых официальными сторонниками реформ и диссидентами в годы правления Брежнева, можно сослаться на то, что Солженицын призывал к “гласности” в своем открытом письме к съезду Союза писателей СССР еще в 1967 году, перед своей высылкой из Советского Союза. .

Однако вскоре выяснилось, что между гласностью и перестройкой существуют неразрешимые противоречия. Реформы можно было проводить, только опираясь на командно-административную структуру, унаследованную от сталинских времен. Такая же ситуация была характерна и для царской России – реформы там всегда начинались “сверху”. Но партийно-государственная структура одновременно выступала основным препятствием на пути преобразования системы, поскольку сама создала эту систему, приспособилась к ней, была в ней жизненно заинтересована и не могла найти ей альтернативу [176] Как говорил в 1984 году автору настоящей книги один коммунистический чиновник по поводу китайской “перестройки”, “мы вводим в нашу систему некоторые элементы капитализма, но не знаем, к чему все это может привести. С 1949 года ни один китаец (за исключением нескольких стариков в Шанхае) не знает, что такое капитализм”. . Это барьер был не единственным; у реформаторов, причем не только в России, часто возникало искушение обвинить “бюрократию” в том, что страна и ее народ не готовы поддержать реформы. Но нет сомнений, что бóльшая часть партийно-государственного аппарата встречала любые серьезные перемены с безразличием, граничащим с враждебностью. Гласность была призвана мобилизовать общественное мнение среди населения и внутри партийного аппарата против такого сопротивления. Но логическим следствием распространения гласности явилось ослабление единственной силы, способной на активные действия. Как указывалось выше, структура советской системы и ее modus operandi были преимущественно военными. Демократизация армии не повышает ее дееспособность. Если же военизированная структура управления нежелательна, нужно позаботиться о создании гражданской альтернативы, прежде чем она будет разрушена; в противном случае реформы приведут не к перестройке, а коллапсу. Советский Союз эпохи Горбачева упал в пропасть между гласностью и перестройкой.

Ситуация усугублялась тем, что программа гласности была продумана гораздо более детально, чем программа перестройки. Гласность подразумевала установление (или восстановление) конституционного и демократического строя, основанного на верховенстве закона и широких гражданских свободах. Это подразумевало отделение партии от государства, а также (в противоположность всей советской традиции, начиная со Сталина) переход правительственных полномочий от партии к государству, что влекло за собой отказ от однопартийной системы и руководящей роли партии. Это также означало восстановление Советов на всех уровнях, в форме демократически избираемых представительных органов, вплоть до Верховного Совета, который, в качестве суверенной законодательной ассамблеи, наделял полномочиями и контролировал исполнительную власть. Во всяком случае, такова была теория.

И действительно, новая конституционная система постепенно была установлена. После этого в 1987–1988 годах наметились и общие контуры экономической перестройки: возникла сеть мелких частных предприятий-кооперативов (“вторая экономика”), а также было разрешено банкротство убыточных государственных заводов и фабрик. Но в реальности разрыв между риторикой экономических реформ и ухудшающейся экономической ситуацией увеличивался день ото дня.

В этом заключалась огромная опасность. Конституционные реформы по сути упразднили один набор политических механизмов, заменив его другим. Но оставался открытым вопрос о функциях новых институтов власти; ясно было лишь то, что процесс принятия политических решений в демократическом государстве более сложен, чем в военно-административном государстве. Для большинства людей единственная разница между этими двумя системами заключалась в том, что в первом случае каждые несколько лет они могли бы участвовать в настоящих демократических выборах и голосовать за партии, критикующие правительство. Впрочем, настоящим критерием успеха перестройки являлась не новая управленческая теория, а эффективная работа экономики, которую проще всего оценивать по конкретным результатам. Ведь большую часть советских граждан интересовали прежде всего размеры их реальной заработной платы, продолжительность рабочего дня, количество и ассортимент доступных товаров и услуг, легкость, с какой все это можно было себе позволить. Однако в то время как было вполне ясно, против чего выступали сторонники экономических реформ и что они стремились упразднить, с их позитивными взглядами дело обстояло сложнее. К сожалению, их конструктивная альтернатива – так называемая “социалистическая рыночная экономика”, основанная на автономных и экономически жизнеспособных предприятиях, частных или кооперативных, и управляемая из “центра макроэкономического планирования”, – по существу оставалась пустой фразой. Сторонники реформ стремились воспользоваться преимуществами капитализма, не отказавшись от выгод социализма. Никто не знал, как будет происходить переход от плановой экономики к новой системе, а также каким образом будет функционировать получившаяся в результате экономика смешанного типа. В частности, у молодых реформаторов особой популярностью пользовалась ультрарадикальная рыночная модель в духе Рейгана или Тэтчер, обещавшая, как им тогда казалось, радикальное, но автоматическое решение всех проблем. (Как и следовало ожидать, этого не произошло.)