Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Возможно, ближе всего к модели переходной экономики для сторонников Горбачева была далекая “новая экономическая политика” 1921–1929 годов. Тогда реализация НЭПа “принесла ощутимые плоды, за несколько лет оживив сельское хозяйство, торговлю, промышленность и финансы”, и значительно улучшила экономическую ситуацию “при помощи рыночных механизмов” (Vernikov, 1989, р. 13). С завершением эпохи Мао сходная политика рыночного либерализма и демократизации привела к значительным экономическим успехам в Китае, рост ВНП которого в 1980‐е годы уступал только показателям Южной Кореи и составлял в среднем 10 % в год (World Bank Atlas, 1990). И все же не стоило сравнивать отчаянно бедную, отсталую в технологическом отношении и практически полностью крестьянскую Россию 1920‐х годов с урбанистическим и промышленно развитым Советским Союзом 1980‐х, самый передовой промышленный сектор которого, военно-промышленно-научный комплекс (включая космическую программу), работал на рынке, где имелся единственный покупатель – государство. Перестройка, несомненно, оказалась бы более эффективной, если бы Россия того времени (подобно Китаю 1980‐х) на 80 % состояла из крестьян, чьи самые смелые мечты о богатстве ограничивались приобретением единственного телевизора. (Уже в начале 1970‐х годов около 70 % советских граждан смотрели телевизор в среднем полтора часа в день (Kerblay, р. 140–141).)

Тем не менее различия между советской и китайской перестройкой нельзя объяснить только лишь “разницей во времени” или даже тем очевидным фактом, что китайцы старались сохранить в неприкосновенности свою командно-административную систему. Насколько Китаю помогли культурные традиции Дальнего Востока, которые способствуют экономическому росту при любой социальной системе, будут решать историки двадцать первого века.

Мог ли кто‐нибудь в 1985 году предположить, что через шесть лет СССР и его Коммунистическая партия прекратят свое существование и все остальные коммунистические режимы Восточной Европы тоже исчезнут? Правительства Запада оказались совершенно не готовы к такому повороту событий; отсюда можно заключить, что прежние разговоры о неизбежном крахе идеологического врага носили в основном пропагандистский характер. Сочетание гласности, которая вызвала дезинтеграцию властных структур, и перестройки, которая нарушила работу прежних механизмов, обеспечивавших работу экономики, и не создала им альтернативы, привело к резкому падению уровня жизни советских граждан. Вот что стремительно приближало конец Советского Союза. Страна внедряла начала демократии и плюрализма, сползая к экономической анархии: с 1989 года, впервые после введения централизованного планирования, в России больше не было пятилетнего плана (Di Leo, 1992, p. 100). Сложившаяся ситуация была очень опасной, так как подрывала и без того непрочное экономическое и политическое единство СССР.

Поскольку в Советском Союзе шли процессы структурной децентрализации, целостность страны сохранялась в первую очередь благодаря всесоюзным институтам: партии, армии, силам безопасности, централизованному планированию. Центробежные тенденции стали очевидными уже в долгие годы правления Брежнева. Фактически СССР представлял собой систему автономных “феодальных княжеств”. Местных правителей (партийных секретарей союзных республик с подчиненными им председателями исполкомов, а также директоров больших и малых предприятий, обеспечивающих экономическую жизнь страны) объединяла только зависимость от московского центра, который назначал, переводил и смещал кадры, а также необходимость выполнить спускаемый сверху план. В этих достаточно широких рамках местное начальство пользовалось значительной свободой действий. Действительно, экономика просто не смогла бы функционировать без развития экономических связей, независимых от центра, и обеспечивали их именно эти люди. Сеть сделок по обмену услугами с другими кадрами, занимающими сходные должности, являлась своего рода “параллельной экономикой”, существовавшей наряду с центральным планированием. К сказанному можно добавить, что по мере превращения Советского Союза в сложное индустриальное и урбанистическое общество кадры, которые отвечали за реальное производство, распределение и заботу о гражданах, всё с большим недоверием относились к министерствам и партийному руководству, чьи конкретные функции стало теперь сложно определить. Исключение составляла разве что “функция” личного обогащения, широко реализуемая чиновниками в брежневский период. Неприятие явной и повсеместной коррупции номенклатуры и явилось первым толчком к реформам, причем Горбачева поддержали многие экономисты и руководители предприятий, особенно работавшие в военно-промышленном комплексе. Эти люди искренне хотели улучшить управление деградирующей и с научно-технической точки зрения малоэффективной экономической системой, ибо никто лучше их не представлял себе реальное состояние дел. К тому же для работы им не требовались санкции партии; если бы вся партийная бюрократия вдруг исчезла, каждый из них остался бы на своем месте. Они были необходимы, а партийная бюрократия – нет. И действительно, им удалось пережить развал Советского Союза и даже организовать в 1990 году собственную “группу давления” – Научно-промышленный союз СССР. После падения коммунизма эта организация (а также ее наследники) объединяла потенциально законных владельцев, прежде руководивших своими предприятиями, не имея фактического права собственности.

Тем не менее коррумпированная, неэффективная и во многом паразитическая административная система была необходима экономике, построенной по командному принципу. И потому альтернативой партийной власти на ближайшее будущее должна была стать не демократическая или конституционная власть, а безвластие. Так и произошло. Горбачев (как впоследствии и сменивший его Ельцин) перенес свои полномочия с партии на государство и в качестве конституционного президента легально получил возможность управлять страной при помощи указов. На бумаге такая власть превышала власть прежних советских лидеров, включая Сталина (Di Leo, 1992, p. 111). Но на это почти никто не обратил внимания – за исключением разве что недавно сформированных демократических или, скорее, конституционно-общественных ассамблей в лице Съезда народных депутатов СССР и Верховного Совета СССР (1989). Ведь страной больше никто не руководил или, по крайней мере, в ней никто никому не подчинялся.

Вышедший из‐под контроля Советский Союз, подобно летящему на рифы гигантскому танкеру, стремительно двигался в сторону дезинтеграции. “Линии разлома” наметились уже давно. С одной стороны, это была система территориальной автономии власти, в значительной степени воплощенная в федеративном устройстве, с другой – автономные экономические комплексы. Поскольку официальной теорией образования Советского Союза являлась территориальная обособленность национальных групп (как в пятнадцати союзных республиках [177] Помимо РСФСР (Российской Федерации), значительно превосходившей другие республики как по территории, так и по численности населения, в состав СССР также входили Армения, Азербайджан, Белоруссия, Эстония, Грузия, Казахстан, Киргизия, Латвия, Литва, Молдавия, Таджикистан, Туркмения, Украина и Узбекистан. , так и в автономных областях и краях), в систему была заложена возможность распада по национальному признаку, хотя до этого времени сепаратизм проявлялся лишь в трех Прибалтийских республиках. Первые националистические организации – “национальные фронты” – появились только после 1988 года в ходе кампании гласности (в частности, в Эстонии, Латвии, Литве и Армении). Однако на этом этапе национализм, даже в Прибалтике, был направлен не против центра, а против медленно перестраивающихся местных коммунистических организаций или же, как в Армении, против соседей (в лице Азербайджана). В борьбу за независимость национальные движения включились далеко не сразу. Но уже с 1989–1990 годов национализм принимает более радикальный характер, чему способствует выход на политическую арену сторонников решительных реформ, продолжающееся сопротивление партийной номенклатуры в новых органах власти, обостряющиеся противоречия между Михаилом Горбачевым и его жертвой, соперником и – в будущем – преемником Борисом Ельциным.