Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В итоге наиболее эффективно работали те организации, которые вообще не придерживались демократической практики принятия решений: частные корпорации, наднациональные институты и, разумеется, недемократические режимы. В демократической системе не так‐то просто отстранить политиков от принятия решений, даже если некоторым странам и удавалось вывести центральные банки из‐под их контроля и здравый смысл требовал распространения подобной практики повсюду. Тем не менее правительства все чаще пытались игнорировать чужое мнение, причем как избирателей, так и законодательных органов. Или, во всяком случае, они торопились принять решение, а затем ставили общество перед свершившимся фактом, надеясь на разногласия, непостоянство и инертность общественного мнения. Политика постепенно превращалась в своеобразное упражнение в уклончивости, поскольку политики боялись говорить избирателям то, что те не хотели слышать. При этом после окончания “холодной войны” прятать непопулярные действия за железный занавес “национальной безопасности” стало гораздо сложнее. Стратегия уклончивости, несомненно, будет и дальше набирать силу. Даже в демократических странах институты принятия решений будут все больше выводиться из‐под контроля электората. Этот контроль сохранится лишь в косвенной форме: в том, что власть, создающая эти институты, сама однажды была избрана. Многие правительства, стремящиеся к концентрации власти (как, например, в Великобритании в 1980‐е и начале 1990‐х годов), целенаправленно наращивали число подобных ad hoc органов, неподотчетных избирателям и прозванных quangos. Даже страны, не обладающие эффективной системой разделения властей, по достоинству оценили такое отступление от демократии. А в таких странах, как США, этот процесс вообще являлся неизбежным, поскольку конфликт между исполнительной и законодательной властью, изначально присущий их системе управления, исключительно затруднял процесс принятия решений в обычных условиях.

К концу двадцатого века многие граждане перестали интересоваться политикой, предоставив государственные дела так называемому политическому классу – кажется, это название появилось в Италии. Речь идет об особой “группе по интересам”, состоящей из профессиональных политиков, журналистов, лоббистов и т. д., представители которой читают написанные друг другом речи и политические статьи. Многим людям политический процесс казался совершенно неинтересным или просто чем‐то таким, что малозаметно, но неизбежно влияет на повседневную жизнь – благоприятно или нет. С одной стороны, растущее благосостояние, усилившийся интерес к частной жизни и развлечениям, а также потребительский эгоизм делали политику менее важной и привлекательной, с другой – граждане, считавшие, что выборы им ничего не дают, их просто игнорировали. С 1960 по 1988 год число рабочих, принимавших участие в президентских выборах в США, уменьшилось на треть (Leighly, Naylor, 1992, p. 731). Упадок массовых партий, классовых или идеологических, устранил основной общественный механизм превращения мужчин и женщин в политически активных граждан. Даже коллективная идентификация со своей страной теперь осуществлялась через национальные виды спорта, спортивные команды и другие неполитические символы, а не через государственные институты.

Может сложиться впечатление, что в результате деполитизации гражданского населения у власти появилась большая свобода принятия решений. Но в действительности все оказалось наоборот. Различные меньшинства, не прекращавшие борьбу за отдельные аспекты общих интересов или – несколько чаще – за узкие интересы своих групп, получили возможность влиять на отработанный процесс принятия решений столь же (если не более) эффективно, как и многоцелевые политические партии. Ведь в отличие от крупных партий малые инициативные группы концентрировали всю свою энергию на преследовании единственной цели. Более того, растущее стремление правительств обойти выборный процесс укрепило политическое влияние средств массовой коммуникации, которые теперь проникали в каждый дом и превратились в мощное средство передачи информации из публичной сферы в частную. СМИ сделались значимым игроком на политической арене прежде всего благодаря своему умению выискивать и обнародовать то, о чем власти предпочли бы умолчать, а также выражать те общественные настроения, которые более не транслировались путем формальных демократических механизмов. Политики использовали СМИ в своих целях и в то же время боялись их. Ведь технический прогресс весьма затруднил эффективный контроль над ними даже для авторитарных режимов. А общее ослабление государственной власти, присущее демократическим режимам, не допускало их монополизации. К концу двадцатого века стало очевидно, что СМИ превратились в более важный компонент политического процесса, чем партии и избирательные системы, и, скорее всего, таковым они и останутся – если только политики не откажутся от демократии. Однако, несмотря на роль мощного противовеса секретности, насаждаемой правительствами, СМИ ни в какой мере не были инструментом демократического правления.

Ни СМИ, ни законодательные органы, избранные посредством всеобщего голосования, ни “народ” сам по себе не могли управлять в прямом смысле этого слова. С другой стороны, правительство (или любой другой подобный ему орган принятия решений) теперь могло управлять народом против его воли или даже без его участия не в большей степени, чем “народ” мог обходиться без решений правительства или не повиноваться этим решениям. Хорошо это или плохо, но в двадцатом веке простые люди стали полноправными коллективными участниками исторического процесса. Все режимы, за исключением теократических, получали свои полномочия именно у народа. Сказанное справедливо даже для тех режимов, которые проводили политику террора и убивали своих граждан в огромных количествах. Само понятие “тоталитаризм”, некогда довольно модное, подразумевало популизм; ибо, если неважно, что “народ” думает о тех, кто управляет от его имени, зачем напрягаться и заставлять его думать так, как этого хотели бы его правители? Все меньше оставалось тех правительств, которые черпали свои полномочия в непререкаемом послушании божеству, традиции или в уважении низших чинов к высшим в иерархическом обществе. Даже исламский фундаментализм, самый успешный вариант теократии, опирался не на волю Аллаха, а на массовую мобилизацию простых людей против непопулярных правительств. Независимо от того, было ли у “народа” право избирать властные структуры, его влияние на общественные дела, активное или пассивное, было решающим.