Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших 10–15 лет. Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или Испания, не могут быть уверены, что через 10–15 лет сохранятся в качестве единых государств; значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов.

И тем не менее выделить основные черты международного политического ландшафта не так уж сложно. Прежде всего, неоднократно отмечалось ослабление роли национального государства – основного политического института со времен “века революции”. Причиной тому служила прежняя монополия национального государства на власть и законность, а также концентрация в руках государства различного рода политических инициатив. Ныне его роль оказалась подорванной как изнутри, так и извне. Национальное государство постепенно уступало свои полномочия и функции различным наднациональным образованиям. К тому же распад крупных государств и империй породил множество мелких государств, слишком слабых, чтобы отстаивать свои интересы в эпоху международной анархии. В довершение всего национальные государства теряли монополию на эффективную власть и свои исторические привилегии в рамках собственных границ. Об этом свидетельствует, в частности, развитие частных охранных агентств и курьерских служб, конкурирующих с охранными и почтовыми услугами, которые прежде практически повсеместно осуществляло государство.

Впрочем, государство отнюдь не стало ненужным, а его деятельность нельзя было считать полностью неэффективной. В каком‐то смысле способность национального государства контролировать своих граждан и влиять на их деятельность значительно возросла благодаря современным технологиям. Большинство финансовых и административных трансакций, совершаемых гражданами (за исключением мелких наличных платежей), теперь заносилось в компьютер, а любые виды коммуникаций (кроме частной беседы двух людей на открытом воздухе) стало возможным перехватить и записать. Кроме того, само положение государства изменилось. С начала восемнадцатого века до второй половины двадцатого национальное государство практически непрерывно расширяло сферу своего влияния, возможности и функции. В этом по большей части и состоял процесс “модернизации”. Каким бы ни был режим – либеральным, консервативным, социал-демократическим, фашистским или коммунистическим, жизнь граждан практически полностью определялась (за исключением периодов межгосударственных конфликтов) деятельностью или бездействием государства. Даже воздействие глобальных сил, таких как мировой экономический бум или депрессия, благодаря политике государства и его институтов носило опосредованный характер [222] По мнению Байроха, тот факт, что в 1930‐е годы швейцарский ВНП на душу населения упал, а шведский вырос (несмотря на то, что Великая депрессия для Швейцарии оказалась менее болезненной), “в значительной степени объясняется социально-экономическими мерами, предпринятыми правительством Швеции, и отсутствием таковых со стороны властей Швейцарии” (Bairoch, 1993, p. 9). . В конце двадцатого века национальное государство заняло оборонительную позицию по отношению к мировой экономике, которую оно не могло контролировать, а также к международным институтам, созданным ради преодоления его внешнеполитических слабостей, таким как Европейский союз. Оно пыталось справиться со своей очевидной неспособностью оказывать гражданам те услуги, которые так уверенно взяло на себе несколько десятилетий назад, а также выполнять свою основную функцию – поддерживать общественный порядок и законность. А поскольку в процессе своего развития национальное государство взяло на себя и централизовало слишком много разнообразных функций, а также установило для себя весьма высокие стандарты общественного порядка и контроля, то неспособность поддерживать их на прежнем уровне оказалась вдвойне мучительной.

Тем не менее государство (или иная форма власти, представляющей общественные интересы) было необходимо как никогда – прежде всего из‐за потребности компенсировать последствия социального и экологического неравенства, порождаемого рыночной экономикой. Кроме того, как показал опыт реформирования капитализма в 1940‐е годы, государство было нужно, чтобы обеспечить удовлетворительную работу экономики. Сложно представить, что бы произошло с населением большинства развитых стран без государственных субсидий и перераспределения национального дохода. Ведь экономика этих стран базировалась на постоянно сжимающемся фундаменте работающей части населения, “зажатого” между растущим числом людей, труд которых не востребован высокотехнологичной экономикой, и все увеличивающейся долей неработающих пенсионеров. Нелепо даже предположить, что граждане Европейского союза, чей совокупный доход на душу населения с 1970 по 1990 год вырос на 80 %, в 1990 году обладали бы более низким уровнем дохода и благосостояния, чем тот, который считался само собой разумеющимся в 1970 году (World Tables, 1991, p. 8–9). Но такая ситуация стала возможна прежде всего благодаря поддержке государства. Представим себе – а такой сценарий вполне вероятен, – что в результате тенденций, существующих уже сейчас, через двадцать лет появятся экономические системы, в которых работает только четверть населения, а национальный доход в два раза превышает сегодняшний. Кто, кроме государства, сумеет обеспечить минимум дохода и благосостояния для всех? Кто сможет противостоять сползанию в неравенство, столь явно наметившемуся в “десятилетия кризиса”? Судя по опыту 1970–1980‐х годов, отнюдь не свободный рынок. Если эти десятилетия чему‐то нас научили, так это тому, что крупнейшей глобальной политической проблемой, и особенно в развитых странах, было не умножение национального богатства, а его перераспределение в интересах всего населения. Сказанное справедливо даже для “бедных” стран, добивающихся ускоренного экономического роста. ВНП на душу населения в Бразилии, этом оплоте социального неравенства, в 1939 году почти в 2,5 раза превышал ВНП Шри-Ланки, а в конце 1980‐х – почти в 6 раз. Но в Шри-Ланке, которая до конца 1970‐х субсидировала сельскохозяйственное производство, а также предоставляла своим гражданам бесплатное образование и медицинское обслуживание, новорожденный в среднем имел возможность прожить на несколько лет больше, чем в Бразилии. В 1969 году детская смертность в Бразилии была в 2 раза выше, чем в Шри-Ланке, а в 1989 году – уже в 3 раза выше ( World Tables, p. 144–147, 524–527). Процент неграмотных бразильцев в 1989 году вдвое превышал соответствующий показатель Шри-Ланки.