Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Именно потому, что двадцатый век знал множество чрезвычайно жестоких режимов, а также режимов, стремящихся силой навязать власть меньшинства большинству – как, например, апартеид в ЮАР, – он ярко продемонстрировал ограниченность власти, основанной исключительно на принуждении. Даже самые безжалостные и жестокие правители прекрасно понимали, что сама по себе неограниченная власть не заменяет ресурсов и навыков, необходимых для поддержания авторитета: признания обществом легитимности режима, в должной мере – активной поддержки со стороны народа, умения разделять и властвовать и, особенно во времена кризиса, готовности граждан к послушанию. Когда в 1989 году граждане отказались подчиняться социалистическим правительствам Восточной Европы, власти сложили с себя полномочия, несмотря на полную поддержку со стороны чиновников, вооруженных сил и сил безопасности. Иначе говоря, опыт двадцатого века (каким бы странным на первый взгляд ни казалось такое утверждение) прежде всего показал, что против воли всего народа вполне можно управлять некоторое время, против воли некоторой его части – долгое время, но нельзя управлять все время против воли всего народа. Сказанное не может служить утешением для постоянно угнетаемых меньшинств или народов, в течение одного или нескольких поколений подвергавшихся тотальным гонениям.

Разумеется, это не является и ответом на вопрос, какими должны быть идеальные отношения между принимающими решения властными структурами и народом. Для выработки эффективной политики руководителям придется учитывать пожелания людей или, во всяком случае, большинства из них, даже если власти и не собираются следовать воле народа. Вместе с тем управлять на основе одной только этой воли невозможно. К тому же навязать непопулярные решения сложнее именно массам, а не малочисленным группировкам, наделенным какой‐либо властью. Проще установить предельные нормы выброса загрязняющих веществ для нескольких крупных автомобильных компаний, чем убедить миллионы водителей сократить потребление бензина. Все европейские правительства уже осознали, что, если отдать будущее Евросоюза в руки простых избирателей, результаты окажутся, скорее всего, неблагоприятными или, во всяком случае, непредсказуемыми. Каждый серьезный наблюдатель прекрасно понимает, что многие политические решения, которые необходимо принять в начале двадцать первого века, будут непопулярными. Возможно, очередная эпоха всеобщего благоденствия и роста, подобно “золотой эпохе”, и смягчила бы настроение граждан, но ни возврата в 1960‐е годы, ни снижения социальной и культурной нестабильности и напряженности “десятилетий кризиса” в ближайшее время не ожидается.

Если наиболее распространенной политической практикой останется всеобщее голосование – что весьма вероятно, – нас ожидают два основных сценария. В странах, где процесс принятия решений все еще осуществляется в рамках демократической процедуры, он все чаще будет протекать, минуя выборы или, скорее, сопряженные с ними формы контроля. Выборные органы власти будут, подобно осьминогу, все больше скрываться за облаком туманной риторики, чтобы сбить с толку избирателей. Второй возможностью является воссоздание такого консенсуса, который предоставил бы органам власти значительную свободу действий, по крайней мере до тех пор, пока граждане не имеют достаточных причин для недовольства. Такая политическая модель появилась в девятнадцатом веке во времена Наполеона III: это демократические выборы “спасителя народа” или режима, спасшего нацию, – т. е. “демократия плебисцита”. Подобный режим необязательно приходит к власти конституционным путем, но если он ратифицируется посредством достаточно честных выборов с несколькими соперничающими между собой кандидатами и даже некоторой оппозицией, то удовлетворяет критерию демократической легитимности, присущему fin de siècle. Это, однако, не оставляет перспектив для либеральной парламентской демократии.

В этой книге читатель не найдет готовых ответов на вопросы, с которыми человечество столкнулось в конце второго тысячелетия. Вероятно, она поможет разобраться в сути возникших проблем и лучше понять предпосылки их решения, но отнюдь не укажет, существуют ли эти предпосылки сегодня и появятся ли они в будущем. Эта книга показывает, как мало мы знаем и до какой степени плохо разбирались в происходящем те, кто принимал важнейшие общественные решения двадцатого столетия; как немного событий этого века, особенно второй его половины, эти люди сумели спрогнозировать. Все это только подтверждает давно известную истину, согласно которой история – в числе многих других и более важных феноменов – является хроникой преступлений и безумств рода человеческого. А значит, историку не к лицу пророчествовать.

Так что я не стану завершать написанное предсказаниями того, как будет выглядеть ландшафт, который уже изменен до неузнаваемости тектоническими сдвигами “короткого двадцатого века” и станет еще более неузнаваемым, поскольку сдвиги продолжаются. Сегодня у нас меньше оснований для надежд на лучшее будущее, чем в середине 1980‐х, когда автор этой книги завершил трилогию, посвященную истории “долгого девятнадцатого столетия” (1789–1914), следующими словами:

Имеются достаточные основания предполагать, что мир двадцать первого столетия переменится к лучшему. Если человечеству удастся избежать тотального уничтожения (например, в результате ядерной катастрофы), то вероятность такого поворота событий достаточно высока.

Но даже историк, в силу своего возраста не смеющий надеяться на благие перемены до конца своей жизни, не станет отрицать возможность некоторых улучшений в ближайшие двадцать или пятьдесят лет. Вполне вероятно, что пришедшая на смену “холодной войне” дезинтеграция окажется временной, хотя сейчас она и представляется несколько более затянувшейся, чем период распада и разрушения после двух мировых войн. Разумеется, все эти надежды и страхи нельзя считать прогнозами на будущее. Но мы все же догадываемся, что за непроницаемым облаком нашего незнания и неумения точно предвидеть конечный результат все еще действуют те исторические силы, которые определили ход двадцатого века. Мы живем в мире, который завоеван, лишен своих корней и изменен мощным процессом экономического и научно-технического развития капитализма, властвующего уже два или три столетия. Мы также знаем или, во всяком случае, имеем достаточные основания для предположений о том, что такое развитие событий не может продолжаться ad infinitum. Будущее не может быть продолжением настоящего, и уже появились внешние и внутренние признаки того, что мы приблизились к историческому кризису. Силы, созданные научно-техническим прогрессом, являются теперь достаточно мощными для уничтожения всего сущего, а значит, и материальных основ жизни человека. Общественные структуры, включая социальные основания капиталистической экономики, могут вот-вот обрушиться из‐за распада всего того, что мы унаследовали от прошлого. Наш мир под угрозой – он может как взорваться изнутри, так и разрушиться из‐за внешних воздействий. А значит, ему придется измениться.