Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Именно распределение, а не экономический рост, станет крупнейшей политической проблемой нового тысячелетия. Нерыночное выделение ресурсов или, по крайней мере, безжалостное ограничение деятельности рынка совершенно необходимы для предотвращения надвигающегося экономического кризиса. Так или иначе, судьба человечества в третьем тысячелетии будет зависеть от восстановления систем общественного регулирования.

В связи с этим возникают две проблемы. Во-первых, какими будут природа и сфера компетенции новых органов, принимающих решения: наднациональными, национальными, региональными, глобальными? Или же речь будет идти о той или иной комбинации всех этих уровней? И во‐вторых – как будет строиться их взаимодействие с народами, судьбу которых они стремятся решать?

Первая проблема носит в целом технический характер, поскольку необходимые органы власти на данный момент уже существуют, как существуют в теории (но только в теории) модели взаимодействия между ними. Расширяющийся Европейский союз дал много подходящих образцов, хотя многие конкретные предложения относительно разделения труда между глобальными, наднациональными, национальными и внутринациональными органами власти нередко вызывали неодобрение то на одном, то на другом уровне. На данный момент международные органы власти обладают весьма ограниченными полномочиями, хотя и стремятся расширить сферу своего влияния, навязывая свою политическую и экологическую политику странам, нуждающимся в займах. Евросоюз является уникальным образованием и, будучи продуктом особой и, вероятно, неповторимой исторической конъюнктуры, скорее всего, так и останется уникальным, если, конечно, на месте бывшего Советского Союза не появится сходное политическое образование. Сложно предвидеть темпы расширения полномочий этих наднациональных институтов. Тем не менее такое расширение неизбежно, и можно даже предположить, как именно оно произойдет. Дело в том, что эти органы власти во всем мире уже функционируют через менеджеров гигантских международных финансовых организаций, объединивших ресурсы олигархии самых богатых и влиятельных стран. А поскольку пропасть между бедными и богатыми странами будет только расширяться, возрастет и финансовое влияние соответствующих международных институтов. Проблема заключается в том, что с 1970‐х годов Всемирный банк и Международный валютный фонд при политическом содействии США поддерживали непреложные принципы свободного рынка, частного предпринимательства и глобальной свободы торговли. Все это прекрасно подходило для американской экономики двадцатого века и британской экономики середины девятнадцатого века, но совсем не обязательно годится для всего человечества. То есть глобальное регулирование окажется эффективным только при условии отказа великих экономических держав от традиционной политики. Но, по‐видимому, в ближайшем будущем подобных изменений не предвидится.

А вот вторая проблема отнюдь не является технической. Мир конца двадцатого столетия, основанный на определенных принципах политической демократии, столкнулся с проблемой выработки политических решений, причем президентские и парламентские выборы не имеют к этой проблеме никакого отношения. В более общем смысле эта дилемма связана с ролью обычных людей в эпоху, справедливо называемую – во всяком случае, до возникновения феминизма – “веком простого человека”. Это дилемма века, в котором власть могла – а по мнению некоторых, была даже обязана – быть “из народа” и “для народа”, но никоим образом не могла осуществляться “народом” или хотя бы представительными ассамблеями, избранными в честном соревновании. Впрочем, эта проблема далеко не нова. Хорошо известные политологам и сатирикам политические трудности демократии (отчасти затронутые в предыдущих главах) были всецело осознаны в тот момент, когда всеобщее избирательное право перестало быть особенностью США.

Но затруднения демократии с недавних пор значительно возросли – и потому, что теперь было никуда не деться от общественного мнения, фиксируемого социологическими опросами и раздуваемого вездесущими медиа, и потому, что органам власти приходилось принимать все больше решений, для которых общественное мнение никак не могло служить ориентиром. Это могли быть решения, непопулярные у большинства избирателей, причем избиратели, веря в их необходимость для общего блага, нередко считали последствия таких решений вредными для себя лично. В итоге к концу двадцатого века политики некоторых демократических стран пришли к выводу, что любые предложения поднять налоги самоубийственны с электоральной точки зрения, а выборы превратились в соревнования по фискальной безответственности. В то же время избирателям и парламентам постоянно приходилось сталкиваться с вопросами, для решения которых неспециалисты, т. е. подавляющее большинство граждан, просто не имели требуемой квалификации, – как, например, вопросы о будущем атомной энергетики.

Впрочем, в некоторых случаях даже в демократических государствах граждане настолько идентифицировали себя с целями своих правительств, обладающих легитимностью и пользующихся всеобщим доверием, что в обществе возникло чувство “общих интересов”, как, например, в Великобритании времен Второй мировой войны. Можно привести и другие случаи базового консенсуса между основными политическими оппонентами, в результате чего правительства беспрепятственно проводили политику, не вызывавшую значительных разногласий. Мы уже убедились, что такое положение дел было характерно для некоторых западных стран в “золотую эпоху”. Правительства также полагались на согласованные оценки своих технических или научных советников, незаменимых для управленцев-неспециалистов. Когда советники приходили к сходным решениям или консенсус в целом превышал разногласия, область политических разногласий сужалась. Но когда эксперты не могут прийти к единому мнению, тем, кто принимает решения, приходится действовать вслепую, подобно присяжным, которые выслушивают экспертов-психологов со стороны обвинения и защиты, не доверяя ни тем, ни другим.

Но мы уже видели, что в “десятилетия кризиса” политический и интеллектуальный консенсус оказался подорван, особенно в областях, связанных с выработкой политических решений. Что касается народов, которые прочно идентифицировали себя со своими правительствами, то к началу 1990‐х годов их осталось не так много. Разумеется, в мире немало стран, чьи граждане поддерживают идею сильного, активного и социально ответственного государства, которое заслужило определенную свободу действий, поскольку служит общему благу. К сожалению, большинство правительств fin de siècle имели мало общего с этим идеалом. Что касается стран, чьи правительства сами по себе не вызывали доверия, одни следовали американской модели индивидуального анархизма, смягченной судебным контролем и политикой лоббирования, а в других, куда более многочисленных, власти были настолько коррумпированы, что граждане вообще не ожидали от них никакого общественного блага. Такое положение дел было широко распространено в странах третьего мира, но, как показали события в Италии 1980‐х годов, оказалось не чуждо и развитым странам.