Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Чего действительно достиг национал-социализм, так это радикальной чистки старой имперской верхушки власти и государственных учреждений. В конце концов, единственной группой, поднявшей в июле 1944 года восстание против Гитлера и в результате уничтоженной, стали несколько офицеров старой прусской армии. Разрушение старой элиты и прежних структур, после войны подкрепленное политикой оккупационных армий западных стран, в конечном итоге позволило обеспечить Федеративную Республику Германию гораздо более прочной основой, чем была у Веймарской республики в 1918–1933 годах. Последняя, в сущности, осталась не чем иным, как побежденной империей, но без кайзера. У нацизма действительно существовала социальная программа для широких масс, которая частично была осуществлена: отдых, спорт, в планах имелся “народный автомобиль” “фольксваген”, который стал после Второй мировой войны известен во всем мире как “жук”. Но главным его достижением стало прекращение Великой депрессии, что нацисты сделали более эффективно, чем любое другое правительство, так как в их антилиберализме имелась своя положительная сторона – он не подразумевал априорной веры в свободный рынок. И все же нацизм был не кардинально новым, а перекроенным старым режимом, в который были влиты новые силы. Подобно империалистической милитаристской Японии 1930‐х годов (которую никто не мог назвать революционным государством), его нелиберальная капиталистическая экономика достигла поразительных успехов в развитии динамичной промышленной системы. Экономические и другие достижения фашистской Италии были гораздо менее впечатляющими, что она и продемонстрировала во Второй мировой войне. Ее военная экономика была крайне слабой. Разговор о “фашистской революции” оставался не более чем риторикой, в которую, правда, искренне верили многие рядовые итальянские фашисты. В Италии этот режим более откровенно защищал интересы старых правящих классов, да и возник он как защита от революционных волнений, начавшихся после 1918 года, а не как реакция на травмы Великой депрессии и неспособность правительства преодолеть их, как произошло в Германии. Итальянский фашизм продолжил процесс объединения Италии, начавшийся в девятнадцатом веке, что позволило сформировать более сильное и централизованное правительство, и достиг некоторых значительных успехов. Например, только ему из всех итальянских режимов удалось разгромить сицилийскую мафию и неаполитанскую каморру. Однако историческое значение итальянского фашизма состояло не в его целях и достижениях, а в том, что он впервые продемонстрировал миру новую версию победы контрреволюции. Муссолини вдохновил Гитлера, и Гитлер никогда не переставал признавать приоритет итальянского фашизма. С другой стороны, он долгое время оставался аномалией среди радикальных правых движений по причине терпимости и даже определенного пристрастия к авангарду и модернизму в искусстве, а также в некоторых других отношениях, в частности (до тех пор пока Муссолини не стал сотрудничать с Германией в 1938 году) – из‐за полного отсутствия интересак антисемитизму.

Что касается тезиса о “монополистическом капитализме”, то дело в том, что большой бизнес может договориться с любым режимом, не лишающим его права на собственность, и каждый режим, в свою очередь, должен договариваться с ним. Фашизм не в большей мере являлся “выражением интересов монополистического капитала”, чем американский “новый курс”, британские лейбористские правительства или Веймарская республика. Большой бизнес начала 1930‐х годов не особенно хотел, чтобы к власти пришел Гитлер, и предпочел бы более традиционный консерватизм. До Великой депрессии капитал оказывал Гитлеру очень небольшую поддержку, зачастую запоздалую и нерегулярную. Однако после прихода Гитлера к власти бизнес стал с радостью сотрудничать с ним, используя рабскую силу и труд заключенных концлагерей во время Второй мировой войны. Большой и малый бизнес, несомненно, получил выгоду от экспроприации евреев.

Тем не менее следует заметить, что фашизм по сравнению с другими режимами предоставил несколько важных преимуществ капиталу. Во-первых, он предотвратил левую социальную революцию и, несомненно, казался главным оплотом защиты от нее. Во-вторых, он уничтожил профсоюзы и другие ограничители прав работодателей в управлении рабочей силой. Безусловно, фашистский “принцип лидерства” являлся именно тем, что большинство владельцев и управляющих предприятий и раньше применяли по отношению к своим подчиненным, фашизм же разрешил это официально. В-третьих, развал рабочих движений помог бизнесу обеспечить чрезвычайно благоприятный выход из депрессии. В то время как в США в 1929–1941 годах верхние 5 % потребителей сократили свою долю совокупного национального дохода на 20 % (похожая, но более умеренная уравнительная тенденция имела место в Великобритании и Скандинавии), в Германии те же самые 5 % за тот же период стали на 15 % богаче (Kuznets, 1956). В конечном итоге, как уже отмечалось, фашизм способствовал ускорению и модернизации промышленной экономики – хотя, как оказалось, в области высокорисковых и долгосрочных научно-технических проектов был не столь успешен, как западные демократии.

Стал бы фашизм таким значительным явлением в истории, если бы не было Великой депрессии? По всей вероятности, нет. Италия сама по себе не являлась удачным плацдармом для мировых потрясений. В 1920‐е годы никакое иное праворадикальное контрреволюционное движение в Европе, казалось, не имело перспектив по тем же причинам, по которым провалились попытки коммунистов совершить социальную революцию: поднявшаяся после 1917 года волна коммунизма спала, и экономика начала возрождаться. В Германии после ноябрьской революции столпы империалистического общества – генералы, государственные служащие и им подобные оказывали некоторую поддержку независимым полувоенным формированиям и другим правым экстремистам. Но происходило это главным образом из‐за их желания (вполне понятного) видеть новую республику консервативной, контрреволюционной, а также имеющей возможности обеспечивать определенное международное пространство для политического маневрирования. Однако, поставленные перед необходимостью выбора, как, например, во время путча правых (путч Каппа 1920 года) и мюнхенского мятежа 1923 года, когда впервые со страниц газет прозвучало имя Адольфа Гитлера, они без колебаний поддержали существующий порядок. После экономического подъема 1924 года число избирателей рабочей национал-социалистической партии уменьшилось до жалких 2,5–3 %. На выборах 1928 года их оказалось в два раза меньше, чем у немногочисленной, но высокоорганизованной германской демократической партии, в пять раз меньше, чем у коммунистов, и в десять раз меньше, чем у социал-демократов. Однако уже через два года национал-социалисты получили более 18 % голосов избирателей, став второй по величине партией на германской политической сцене. Четыре года спустя, летом 1932 года, это была уже самая мощная партия, получившая более 37 % всех голосов, хотя она не смогла сохранить такую поддержку, пока существовали демократические выборы. Без сомнения, именно Великая депрессия превратила Гитлера из второстепенного политика в потенциального и в конечном итоге реального хозяина страны.