Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Тем не менее эти движения тоже нужно рассматривать как признак упадка и разрушения либерализма в “эпоху катастроф”. Хотя взлет и победа фашизма стали самым ярким подтверждением отступления либерализма, было бы ошибкой, даже в 1930‐е годы, связывать это отступление исключительно с фашизмом. Поэтому в заключении главы мы должны попытаться найти этому объяснение. Но сначала придется развеять ошибочное мнение, отождествляющее фашизм с национализмом.

То, что фашистские движения стремились использовать националистические предрассудки, очевидно, хотя полуфашистским корпоративным государствам, таким как Португалия и Австрия 1934–1938 годов, находившимся под большим влиянием католической церкви, приходилось сдерживать свою безотчетную ненависть к народам и государствам, исповедующим другую веру или светским. Кроме того, откровенный национализм был затруднителен для местных фашистских движений в странах, завоеванных и оккупированных Германией и Италией, или в странах, чьи судьбы зависели от победы этих государств над их собственными национальными правительствами. В некоторых случаях (Фландрия, Нидерланды, Скандинавия) они могли отождествлять себя с немцами, как часть обширной тевтонской расовой группы, однако более удобная установка (твердо поддерживаемая пропагандой доктора Геббельса во время войны), как ни парадоксально, являлась интернационалистской. Германия рассматривалась как основа и единственная гарантия будущего европейского порядка, с традиционными отсылками к Карлу Великому и антикоммунизму. Об этой фазе развития европейской идеи историки послевоенного европейского сообщества не особенно любят вспоминать. Негерманские войска, воевавшие под немецким флагом во Второй мировой войне главным образом в составе СС, обычно подчеркивали этот транснациональный элемент.

С другой стороны, нельзя упускать из виду, что не все националистические движения симпатизировали фашизму, и не только потому, что честолюбивые замыслы Гитлера и, в меньшей степени, Муссолини угрожали некоторым из них – например, полякам и чехам. Как мы увидим далее (глава 5), в ряде стран на борьбу против фашизма поднимались левые силы, особенно во время войны, когда сопротивлением “державам Оси” руководил “национальный фронт” или правительства широкого политического спектра, в котором не было лишь фашистов и коллаборационистов. Как правило, поддержка фашизма местными националистами зависела от того, приобретали они что‐либо или скорее теряли с наступлением “держав Оси”, и от того, была ли их ненависть к коммунизму или к какому‐нибудь другому государству, национальности или этнической группе (евреям, сербам) сильнее, чем нелюбовь к немцам или итальянцам. Так, поляки, несмотря на ярко выраженные антирусские и юдофобские настроения, не выражали особого желания сотрудничать с нацистской Германией, в отличие от жителей Литвы и некоторых территорий Украины (оккупированных СССР в 1939–1941 годах).

Что же стало причиной упадка либерализма в период между мировыми войнами даже в государствах, не принимавших фашизм? Западные радикалы, социалисты и коммунисты того периода были склонны рассматривать эпоху глобального кризиса как агонию капиталистической системы. Капитализм, утверждали они, не мог больше позволить себе роскошь иметь парламентскую демократию и либеральные свободы, которые, кстати, создали почву для развития умеренных реформистских рабочих движений. Столкнувшись с неразрешимыми экономическими проблемами и растущей революционностью рабочего класса, буржуазия была вынуждена прибегнуть к силовым методам воздействия, иными словами, ей стал необходим фашизм.

Поскольку и капитализму, и либеральной демократии суждено было триумфальное возвращение в 1945 году, легко забыть, что в этой точке зрения, несмотря на слишком большую пропагандистскую риторику, есть зерно истины. Демократические системы не работают, если среди большинства граждан нет консенсуса о приемлемости существующей государственной и социальной системы или хотя бы готовности добиваться компромиссных решений. Процветание, в свою очередь, очень способствует консенсусу. В большинстве стран Европы этих условий просто не существовало в период с 1918 года до Второй мировой войны. Казалось, что социальная катастрофа приближается или уже произошла. Страх революции был столь велик, что в большинстве стран Восточной и Юго-Восточной Европы, а также части стран Средиземноморья коммунистическим партиям было едва разрешено выйти из подполья. Неразрешимые противоречия между идеологией правых и даже умеренных левых в 1930–1934 годах разрушили австрийскую демократию, хотя она вновь стала процветать с 1945 года при точно такой же двухпартийной системе, состоящей из католиков и социалистов (Seton Watson, 1962, p. 184). По тем же причинам в 1930‐е годы потерпела крах испанская демократия, что представляет разительный контраст с мирным переходом от диктатуры Франко к многопартийной демократии, произошедшим в 1970‐е годы.

Стабильность этих режимов была разрушена Великой депрессией. Веймарская республика пала главным образом потому, что Великая депрессия не позволила сохранить неписаный договор между государством, работодателями и организованными рабочими, на котором эта республика держалась. Капитал и правительство понимали, что у них нет иного выбора, чем жесткий курс в экономической и социальной сферах, а массовая безработица довершила дело. Летом 1932 года национал-социалисты и коммунисты поделили абсолютное большинство голосов на выборах, а число мест у партий, преданных республике, уменьшилось и составило немногим более трети. И наоборот, несомненно то, что в основе стабильности демократических режимов после Второй мировой войны и, не в последнюю очередь, стабильности новой Федеративной Республики Германии, лежат экономические чудеса тех десятилетий (см. главу 9). Когда правительству есть что распределять, чтобы удовлетворить всех, кто чего‐либо требует, а уровень жизни большинства граждан в любом случае неуклонно растет, температура демократической политики редко достигает точки кипения. Компромисс и согласие преобладали, если даже самые страстные сторонники свержения капитализма находили существующее положение вещей на практике не столь невыносимым, как в теории, а самые непримиримые поборники капитализма принимали систему социального обеспечения и постоянные переговоры с профсоюзами рабочих о росте зарплат и надбавках как само собой разумеющееся.

Тем не менее, как показала Великая депрессия, это только часть ответа. Очень сходная ситуация – отказ организованных рабочих смириться со снижением заработной платы, вызванным депрессией, – в Германии привел к падению парламентской республики и в конце концов к провозглашению Гитлера главой правительства, в Великобритании же – только к резкой смене лейбористского правительства на консервативное “национальное правительство” в рамках стабильной и непоколебимой парламентской системы [34] Этот вопрос в 1931 году расколол лейбористское правительство. Некоторые лейбористские лидеры и их либеральные сторонники перешли к консерваторам, которые выиграли следующие выборы с подавляющим большинством голосов и счастливо оставались у власти до мая 1940 года. . Депрессия не вела автоматически к приостановке или уничтожению представительной демократии, что также явствует из ее политических последствий в США (“нового курса” Рузвельта) и Скандинавии (победы социал-демократии). Только в Латинской Америке, где финансы правительства зависели в основном от экспорта одного или двух видов сырьевых товаров, цены на которые внезапно и резко упали (см. главу 3), результатом депрессии стало почти немедленное автоматическое свержение находившихся у власти правительств, главным образом путем военных переворотов. Следует добавить, что в Чили и Колумбии также имела место смена политического курса на противоположный.