Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В подобных условиях демократия превратилась в механизм оформления разногласий между непримиримыми группами. Очень часто даже в самых благоприятных обстоятельствах она вообще не создавала стабильной основы для демократического правления, особенно когда теория демократического представительства выражалась в наиболее жестких версиях пропорционального представительства [36] Бесконечные преобразования демократических выборных систем – пропорциональные или иные выборы – являют собой попытки создать и поддерживать устойчивое большинство, обеспечить стабильность правительства в политических системах, по своей природе препятствующих этому. . Когда в ситуации кризиса добиться парламентского большинства оказалось невозможно, как это произошло в Германии (в отличие от Великобритании [37] В Великобритании отказ от любой формы пропорционального представительства (“победитель получает все”) сработал в пользу двухпартийной системы и оттеснил на периферию другие партии. Так после Первой мировой войны произошло с одной из ведущих политических сил Великобритании – либеральной партией, хотя она стабильно продолжала получать свои 10 % голосов (даже в 1992 году). В Германии пропорциональная система, хотя и предоставляла некоторые преимущества крупным партиям, тем не менее из пяти значительных и около дюжины мелких группировок не создала ни одной, которая бы получила хотя бы треть мест (за исключением нацистов в 1932 году). Если большинство не набиралось, конституция обеспечивала временный переход руководства к исполнительной власти, т. е. приостановление демократии. ), искушение свернуть в другую сторону возобладало. Даже в стабильных демократиях допускаемые этой системой политические разногласия многие граждане считают издержками, а не преимуществами демократии. Сама стилистика политики предполагает, что кандидаты и партии являются представителями общенациональных, а не узкопартийных интересов. Во времена кризиса издержки этой системы казались непреодолимыми, а преимущества – сомнительными.

При таких обстоятельствах нетрудно понять, что парламентская демократия в государствах-преемниках прежних империй, так же как и в большинстве стран Средиземноморья и Латинской Америки, была чахлым цветком, растущим на голых камнях. Самый сильный аргумент в ее пользу, заключающийся в том, что, как бы она ни была плоха, демократия все же лучше любой альтернативной системы, неубедителен. В период между Первой и Второй мировыми войнами он только изредка звучал реалистично.

Но даже в речах защитников демократии не было уверенности. Ее отступление казалось неизбежным, и даже в Соединенных Штатах авторитетные, однако излишне мрачные наблюдатели предполагали, что “у нас это возможно” (Lewis, 1935). Никто серьезно не предсказывал и не ожидал ее послевоенного расцвета, а еще менее – ее возвращения, даже на короткое время, в качестве преобладающей формы правления повсеместно на земном шаре в начале 1990‐х годов. Для тех, кто оглядывался назад из этого времени на период между мировыми войнами, отступление либеральных политических систем казалось кратким перерывом в их неуклонном покорении земного шара. К сожалению, с приходом нового тысячелетия противоречия политической демократии больше не кажутся безвозвратно ушедшими в прошлое и может случиться так, что мир вновь вступит в период, когда ее преимущества больше не будут выглядеть такими же очевидными, как в период 1950–1990 годов.

Опросы общественного мнения родились в Америке в 1930‐е годы, поскольку распространение методики выборочных исследований рынка на политику, по существу, началось с опросов Джорджа Гэллапа в 1936 году. Среди первых результатов этой новой методики есть один, который удивил бы всех американских президентов, предшественников Франклина Д. Рузвельта, и должен удивить читателей, выросших после Второй мировой войны. Из опроса американцев в январе 1939 года на тему, кого в случае войны между Советским Союзом и Германией они хотят видеть победителем, 83 % пожелали победы СССР, а 17 % – Германии (Miller, 1989, р. 283–284). В век конфронтации между антикапиталистическим коммунизмом, олицетворением которого являлся СССР, и антикоммунистическим капитализмом, флагманом и главным примером которого были США, мало что кажется столь невероятным, как проявление симпатии к колыбели мировой революции или выбор в ее пользу по сравнению с антикоммунистическим государством, чья экономика носила все признаки капитализма. Это тем более странно, что сталинская тирания в СССР в то время находилась, по всеобщему мнению, в своей самой жестокой стадии.

Такая историческая ситуация была исключительной и сравнительно кратковременной. Она длилась самое большее с 1933 года (когда США официально признали СССР) по 1947 год (тогда, в начале “холодной войны”, два идеологических лагеря встретились лицом к лицу как враги), а на самом деле скорее с 1935 по 1945 год. Другими словами, ее определяющим фактором стали расцвет и падение гитлеровской Германии (1933–1945) (см. главу 4), против которой объединились США и СССР, поскольку считали ее еще более опасной, чем друг друга.

Причины подобного альянса выходят за рамки традиционных международных отношений. Именно благодаря им стал возможен столь важный союз совершенно несовместимых в иных случаях государств и движений, который в итоге победил во Второй мировой войне. В конечном счете союз против Германии смог сложиться потому, что последняя была не просто государством, неудовлетворенным своим положением в мире, но государством, чья политика и честолюбивые замыслы определялись ее идеологией, т. е. тем, что она являлась фашистской державой. До тех пор пока этого старались не замечать или не придавали этому должного значения, привычные расчеты в духе Realpolitik оправдывались. Можно было выступать против Германии или дружить с ней, стараться нейтрализовать ее или, если возникнет необходимость, воевать с ней, в зависимости от интересов собственной государственной политики и общей ситуации. Фактически в те или иные периоды с 1933 по 1941 год все главные участники международной игры вели себя по отношению к Германии именно таким образом. Лондон и Париж проводили политику умиротворения Берлина (т. е. обещали уступки за чужой счет), Москва сменила противостояние на дружественный нейтралитет в ответ на территориальные приобретения, и даже Италия и Япония, чьи интересы объединяли их с Германией, обнаружили в 1939 году, что эти же интересы заставляют их оставаться в стороне на первых этапах Второй мировой войны. Однако гитлеровская логика ведения войны в конечном итоге втянула в нее всех, включая США.