Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Итак, антифашисты смогли объединить традиционных противников правых, хотя и не увеличили их ряды; им удавалось мобилизовать меньшинство лучше, чем большинство. Среди этого меньшинства интеллектуалы и люди искусства особенно прислушивались к их призывам (за исключением международного движения в литературе, вдохновленного националистическими и антидемократическими идеями, – см. главу 6), поскольку бесцеремонная и агрессивная враждебность национал-социалистов к традиционным ценностям цивилизации немедленно проявилась в близких им областях. Расизм нацистов привел к массовому бегству ученых-евреев и тех, кто придерживался левых взглядов, и они рассеялись по всему миру. В результате нетерпимости нацистов по отношению к интеллектуальной свободе немецкие университеты почти сразу же лишились примерно трети преподавателей. Атаки на модернистскую культуру, публичное сожжение еврейских и других нежелательных книг начались практически сразу же после того, как Гитлер вошел в правительство. Тем не менее, в то время как даже простые граждане осуждали наиболее жестокие зверства этой системы – концентрационные лагеря и превращение немецких евреев (включая всех, у кого евреями были только дед или бабка) в изолированный бесправный низший класс, – поразительно большое число людей видело во всем этом в худшем случае лишь заблуждение. В конце концов, думали они, концлагеря в первую очередь являются средством сдерживания потенциальной коммунистической оппозиции и тюрьмой для подрывных элементов, т. е. тем, к чему многие консерваторы испытывали некоторую симпатию, тем более что в начале войны в них всех, вместе взятых, содержалось не более 8000 человек (их распространение и превращение в univers concentrationnaire страха, пыток и смерти для сотен тысяч, даже миллионов людей произошло позже). Кроме того, до войны политика нацистов, какой бы варварской она ни была по отношению к евреям, все же, казалось, видела окончательное решение “еврейского вопроса” в массовом изгнании, а не в массовом истреблении евреев. Обычному, далекому от политики наблюдателю Германия казалась поистине стабильной, экономически процветающей страной с всенародно избранным правительством, пусть и с рядом малопривлекательных черт. Но те, кто читал книги, включая “Майн кампф” фюрера, скорее были способны разглядеть в кровожадной риторике расистских агитаторов, в насилии и убийствах в Дахау и Бухенвальде угрозу всему миру, основанную на обдуманном уничтожении завоеваний цивилизации. Западные интеллектуалы (хотя в то время это была лишь небольшая часть студентов, преимущественно детей крупной буржуазии и будущих ее представителей) стали, следовательно, первым социальным слоем, в 1930‐е годы единодушно выступившим против фашизма. Это была довольно небольшая прослойка, хотя и крайне влиятельная, не в последнюю очередь благодаря тому, что в нее входили журналисты, которые в нефашистских западных странах играли решающую роль в изменении взглядов на природу национал-социализма даже самых консервативных читателей и политиков.

На бумаге политика противодействия разрастанию фашистского лагеря выглядела логично и просто. Всем странам следовало объединиться против агрессоров (Лига Наций разработала такой план), не делать им никаких уступок и путем угроз, а если понадобится – реальных действий, остановить их или разгромить. Нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов (1876–1951) стал выразителем этой идеи “коллективной безопасности”. Но проще сказать, чем сделать. Главным препятствием служило то, что даже государства, объединенные страхом перед агрессорами, имели и другие интересы, которые разделяли их или которые можно было использовать для их раскола.

В какой степени учитывалось самое явное расхождение во взглядах – расхождение между Советским Союзом, преданным идее повсеместного свержения буржуазных режимов и империй, и другими государствами, видевшими в СССР основного зачинщика подрывной деятельности, не совсем ясно. В то время как правительства (все главные государства после 1933 года признали СССР) были готовы с ним смириться, когда это отвечало их целям, некоторые их члены и представительства продолжали считать большевизм, как у себя в стране, так и за рубежом, главным врагом в духе послевоенной “холодной войны”. Британская разведка, по общему признанию, не имела себе равных по концентрации сил против “красной угрозы” и до середины 1930‐х годов считала коммунистов врагом номер один (Andrew, 1985, р. 530). Тем не менее даже многие убежденные консерваторы, особенно британские, понимали, что лучшим выходом из создавшегося положения стала бы война между Германией и СССР, которая ослабила бы и, возможно, уничтожила обоих врагов. Полнейшее нежелание западных правительств вступать в результативные переговоры с СССР даже в 1938–1939 годах, когда все уже понимали крайнюю необходимость антигитлеровской коалиции, слишком очевидно. Именно страх остаться в одиночестве против Гитлера в конечном итоге побудил Сталина, являвшегося с 1934 года убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина – Риббентропа в августе 1939 года, при помощи которого он надеялся уберечь СССР от участия в войне, в то время как Германия и западные державы будут ослаблять друг друга к выгоде Союза, в соответствии с секретными статьями этого пакта получавшего большую часть западных территорий, потерянных Россией после революции. Этот расчет оказался неверным. Так же как и неудачные попытки создать единый фронт против Гитлера, он продемонстрировал разногласия между государствами, благодаря которым стал возможен беспрецедентный, фактически не встречавший никакого противодействия подъем нацистской Германии между 1933 и 1939 годами.

Кроме того, международная политика правительств в большой мере зависела от истории, географии и экономики стран. Европейский континент сам по себе не представлял большого, а возможно, и вообще никакого интереса ни для Японии, ни для США, чьи политические амбиции простирались на акваторию Тихого океана и Американский континент, ни для Великобритании, которая все еще претендовала на звание мировой империи и осуществление мировой морской стратегии, хотя и была слишком слаба для воплощения своих планов в жизнь. Страны Восточной Европы были стиснуты между Германией и Россией, что, безусловно, влияло на их политику, особенно когда стало ясно, что западные державы не в состоянии защитить их. Некоторые из них после 1917 года завладели бывшими российскими территориями и, даже будучи враждебно настроенными по отношению к Германии, тем не менее сопротивлялись любому антигерманскому союзу, который мог вернуть России отнятые у нее территории. Но, как продемонстрировала Вторая мировая война, единственным действенным антифашистским союзом мог быть только союз с участием СССР. Что касается экономики, то такие страны, как Великобритания, помнившие, что Первая мировая война оказалась выше их финансовых возможностей, пребывали в ужасе от перспективы перевооружения. Одним словом, существовала пропасть между признанием “держав Оси” главной опасностью и тем, чтобы сделать что‐либо для предотвращения этой опасности.