Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Либеральная демократия (которой по определению не могло существовать в фашистских и авторитарных государствах) только расширяла эту пропасть. Она замедляла политические решения и препятствовала их принятию, особенно в США, и явно тормозила, а порой делала вовсе невозможным проведение в жизнь непопулярной политики. Без сомнения, некоторые правительства использовали это, чтобы оправдать свое собственное бездействие, но пример США показывает, что даже такой сильный и популярный президент, как Ф. Д. Рузвельт, был не в состоянии осуществлять антифашистскую внешнюю политику наперекор мнению своего электората. Если бы не Пёрл-Харбор и не объявление Гитлером войны США, Штаты, скорее всего, не вступили бы во Вторую мировую войну. Неизвестно, каков был бы тогда ее исход.

Однако решимость ключевых европейских демократий – Франции и Великобритании – ослабляли не столько политические механизмы демократии, сколько воспоминания о Первой мировой войне. Это была рана, боль от которой чувствовалась и гражданами, и правительствами, поскольку последствия этой войны были беспрецедентны и глобальны. И для Франции, и для Великобритании в человеческом (не материальном) отношении они оказались гораздо более глубокими, чем последствия Второй мировой войны (см. главу 1). Еще одну такую войну необходимо было предотвратить любой ценой. Она, безусловно, являлась самым крайним политическим средством.

Нежелание вступать в войну не нужно путать с отказом воевать, хотя потенциальный боевой дух французов, пострадавших больше, чем какая‐либо другая воевавшая страна, был, несомненно, подорван потерями 1914–1918 годов. Никто, даже немцы, не вступил во Вторую мировую войну с легким сердцем. С другой стороны, нерелигиозный пацифизм, хотя и очень популярный в Великобритании в 1930‐е годы, никогда не был массовым движением и постепенно угас к 1940 году. Несмотря на большую терпимость к отказникам-пацифистам во Второй мировой войне, число тех, кто отстаивал свое право отказаться воевать, было невелико (Calvocoressi, 1987, р. 63).

На некоммунистическом левом фланге, где после 1918 года еще более страстно возненавидели войну и милитаризм, чем до начала Первой мировой войны, лозунг “мир любой ценой” тем не менее выражал позицию меньшинства, даже во Франции, где антивоенные настроения были наиболее сильны. В Великобритании Джордж Лэнсбери, пацифист, который благодаря краху лейбористов после выборов 1931 года оказался во главе этой партии, был умело и жестоко отстранен от власти в 1935 году. В отличие от французского правительства Народного фронта, возглавляемого социалистами в 1936–1938 годах, британских лейбористов можно было критиковать не за недостаток твердости по отношению к фашистским агрессорам, но за отказ проводить необходимые военные мероприятия для осуществления эффективного противодействия, такие как перевооружение и призыв в армию. За это же по тем же причинам можно было критиковать и совершенно не склонных к пацифизму коммунистов.

Левые, безусловно, находились в затруднительном положении. С одной стороны, сила антифашизма была в том, что под его флагом объединялись все те, кто боялся войны, как прошедшей, так и будущей с ее неведомыми ужасами. То, что фашизм неизбежно означал войну, было убедительной причиной для того, чтобы сражаться с ним. Но противостояние фашизму без использования оружия не имело шансов на победу. К тому же надежда на то, чтобы победить фашистские Германию и Италию только с помощью коллективного мирного противостояния, опиралась на иллюзии в отношении Гитлера и предполагаемых сил оппозиции внутри Германии. Во всяком случае, все мы, жившие в те времена, знали , что война неотвратима, даже если рисовали неубедительные сценарии того, как ее избежать. Мы (историк имеет право обратиться к собственной памяти) предполагали, что будем участвовать во Второй мировой войне и, возможно, умрем. И когда она разразилась, у нас, как и у антифашистов, не было другого выхода, кроме как воевать.

Однако политическая дилемма левых никак не объясняет несостоятельности действий правительств хотя бы потому, что успешная подготовка к войне не зависела ни от решений, принимаемых (или не принимаемых) на партийных съездах, ни даже от имевшего место в то время страха перед выборами. Первая мировая война оставила неизгладимые шрамы в памяти правительств, в частности французского и британского. Франция вышла из нее обескровленной и ослабленной и все еще имела меньший международный вес, чем побежденная Германия. Без союзников она никак не могла противостоять возрожденной Германии, однако единственные европейские страны, интересы которых совпадали с ее интересами, Польша и государства – преемники империи Габсбургов, были слишком слабы для противостояния Германии. Французы сделали ставку на линии фортификационных укреплений (“линию Мажино”, названную в честь вскоре позабытого министра), которые, как они надеялись, должны были сдерживать атаки немцев, как прежде под Верденом (см. главу 1). Помимо этого, они могли надеяться только на союз с Великобританией и, после 1933 года, с СССР.

Британские правительства в равной мере сознавали свою слабость. В финансовом отношении они не могли себе позволить еще одну войну. Со стратегической точки зрения у них больше не было военно-морского флота, способного одновременно действовать в трех основных океанах и в Средиземном море. В то же время их главной заботой были не события, происходившие в Европе, а то, как с помощью явно недостаточных сил объединить мировую британскую империю, географически ставшую больше, чем когда‐либо раньше, но при этом находившуюся на грани распада.

Таким образом, оба эти государства сознавали, что слишком слабы для того, чтобы поддерживать статус-кво, достигнутый в 1919 году в значительной мере в их интересах. Они понимали, что этот статус-кво нестабилен и сохранить его невозможно. Они также осознавали, что ни одно из них, ничего не приобретя в следующей войне, многое может потерять. Вывод был ясен – нужно вести переговоры с вновь обретшей мощь Германией с целью создания более прочной европейской структуры, что, несомненно, означало необходимость идти на уступки. К несчастью, во главе Германии стоял Адольф Гитлер.

О политике “умиротворения” начиная с 1939 года написано так много плохого, что стоит вспомнить, насколько разумной она казалась столь большому количеству западных политиков, не исповедовавших антигерманские или антифашистские взгляды, особенно в Великобритании, которую мало волновали изменения на карте Европы, тем более в “отдаленных странах, о которых мы очень мало знаем” (как говорил Чемберлен о Чехословакии в 1938 году). (Французов по понятным причинам гораздо сильнее беспокоили любые инициативы в пользу Германии, которые рано или поздно обратились бы против них самих, но Франция была слишком слаба.) Можно было определенно предсказать, что Вторая мировая война разрушит британскую экономику и будет способствовать распаду на части огромной Британской империи, что в результате и произошло. Хотя такую цену социалисты, коммунисты, освободительные движения в колониях и президент Ф. Д. Рузвельт охотно готовы были заплатить за поражение фашизма, не стоит забывать, что с точки зрения благоразумных британских империалистов она была чрезмерна.