Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

И все же компромисс и переговоры с гитлеровской Германией были невозможны потому, что политические цели национал-социализма не имели границ в своем безрассудстве. Экспансия и агрессия являлись составляющей частью этой системы, так что даже в случае признания господства Германии, т. е. при отсутствии сопротивления наступлению нацизма, война все равно рано или поздно была бы неминуема, и скорее рано, чем поздно. Отсюда – главенствующая роль идеологии в политике 1930‐х годов: определяя цели нацистской Германии, она исключала Realpolitik для другой стороны. Те, кто сознавал, что компромисс с Гитлером невозможен, т. е. реалистически оценивал ситуацию, полностью отрицали прагматические соображения. Они считали фашизм неприемлемым в принципе или (как в случае Уинстона Черчилля) руководствовались равно априорной мыслью о ценностях, которые защищала их страна и жертвовать которыми они не имели права. Парадокс Уинстона Черчилля заключался в том, что политические взгляды этого великого романтика были последовательно неверны почти по всем вопросам, начиная с 1914 года (включая оценку военной стратегии, которой он гордился), кроме его отношения к Германии.

Политические реалисты – сторонники политики “умиротворения” – были, напротив, очень далеки от реальности в своей оценке ситуации, даже когда невозможность урегулирования путем переговоров с Гитлером в 1938–1939 годах стала очевидна каждому здравомыслящему наблюдателю. В этом была причина черной трагикомедии марта – сентября 1939 года, закончившейся войной, которой в то время и в том месте не хотел никто (даже Германия) и в ходе которой ни Великобритания, ни Франция не имели никакого представления о том, что они должны делать как воюющие стороны, пока не были сметены блицкригом 1940 года. Несмотря на реальность, которую они сами осознавали, сторонники политики “умиротворения” в Великобритании и Франции все еще не могли заставить себя вести серьезные переговоры о союзе с СССР, без которого война не могла быть ни отсрочена, ни выиграна и без которого гарантии того, что Германия не предпримет нападения, щедро и необдуманно распространяемые в Западной Европе Чемберленом без всяких переговоров и (как бы невероятно это ни казалось) даже без уведомления СССР, были не более чем сотрясением воздуха. Лондон и Париж не хотели воевать; самое большее, на что они надеялись, – это испугать Германию демонстрацией силы. Такой сценарий не устраивал ни Гитлера, ни Сталина, представители которого безуспешно выдвигали предложения о совместных стратегических операциях на Балтике. Даже когда немецкие армии вторглись в Польшу, правительство Чемберлена все еще было готово вести переговоры с нацистской Германией, как и предполагал Гитлер (Watt, 1989, p. 215).

Однако Гитлер просчитался, и западные государства объявили войну, но не потому, что так хотели их правительства, а потому, что Гитлер своей политикой после Мюнхена выбил почву из‐под ног миротворцев. Это он своими действиями мобилизовал до тех пор инертные массы против фашизма. Фактически немецкая оккупация Чехословакии в марте 1939 года развернула общественное мнение Великобритании в сторону сопротивления и заставила правительство сделать то же самое вопреки его желанию. Это, в свою очередь, побудило к сопротивлению французское правительство, которое не могло не поддержать своего единственного надежного союзника. Впервые борьба против гитлеровской Германии объединила, а не разобщила британцев, правда сначала без особой цели. После того как Гитлер быстро и безжалостно расправился с Польшей и поделил то, что осталось, с сохранявшим обещанный нейтралитет Сталиным, “странная война” принесла странный мир в Западную Европу.

Никакая Realpolitik не может объяснить проведение политики умиротворения после Мюнхена. Если война казалась почти неизбежной (а кто в 1939 году в этом сомневался?), единственное, что нужно было делать, – это готовиться к ней как можно лучше, но именно это и не было сделано. Великобритания даже во времена Чемберлена была, безусловно, не готова принять господство Гитлера в Европе, несмотря на то что и после крушения Франции в стране все еще существовала партия сторонников мира путем переговоров – т. е. ценой признания своего поражения. Даже во Франции, где пораженчество было гораздо более распространенным явлением среди политиков и военных, правительство не собиралось испускать дух, пока французская армия не была разбита в июне 1940 года. Европейские правительства ограничивались полумерами, поскольку не могли ни следовать логике политики силы, ни осудить противников этой политики, для которых невмешательство было важнее борьбы с фашизмом (будь то фашизм или гитлеровская Германия), ни принять логику тех антикоммунистов, для которых “поражение Гитлера означало крушение авторитарных систем, составляющих оплот борьбы против коммунистической революции” (Thierry Maulnier, 1938, цит. по: Оrу, 1976, р. 24). Трудно сказать, чем руководствовались в своих действиях эти политики, поскольку ими двигал не столько здравый смысл, сколько предрассудки, страхи и надежды, тайно влиявшие на их решения. Здесь была и память о Первой мировой войне, и неуверенность руководителей, представлявших, какими могут стать их либерально-демократические политические системы и экономики после окончательного поражения. Но подобные настроения были более типичны для континента, чем для Великобритании. Здесь царила полная неуверенность в том, смогут ли в обстоятельствах полной непредсказуемости результаты политики противодействия оправдать ту чрезмерную цену, которую придется заплатить. Ведь, в конце концов, для большинства британских и французских политиков лучшим результатом все‐таки было сохранение во многом не удовлетворявшего их шаткого статус-кво. И за всем этим стоял вопрос: если теперешняя ситуация все равно обречена, то не лучше ли фашизм, чем его альтернатива – социальная революция и большевизм? Если бы единственной имеющейся моделью фашизма была итальянская, то из числа консервативных и умеренных политиков колебались бы немногие. Даже Уинстон Черчилль был настроен проитальянски. Проблема была в том, что они столкнулись не с Муссолини, а с Гитлером. Также немаловажно, что очень многие правительства и дипломаты в 1930‐х годах надеялись стабилизировать положение в Европе, придя к соглашению с Италией или, по крайней мере, посеяв рознь между Муссолини и его последователем. Этого не получилось, хотя Муссолини достаточно реалистично смотрел на вещи и оставил за собой определенную свободу действий. Но в июне 1940 года он сделал заключение, ошибочное, хотя и имевшее под собой основания, что Германия одержала победу, и тоже вступил в войну.