Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

И все же Гражданская война в Испании предвосхитила и сформировала модель тех сил, которым суждено было через несколько лет после победы Франко разрушить фашизм. Она предугадала политику Второй мировой войны, тот уникальный союз национальных фронтов, объединивший людей самых разных взглядов – от патриотов-консерваторов до революционеров – для победы над врагом и в то же время для обновления общества, поскольку для тех, кто одержал победу, Вторая мировая война стала не только сражением на поле брани, но и битвой за лучшее общество (особенно в Великобритании и США). Никто не мечтал о послевоенном возвращении к 1939 году или даже к 1928 или 1918 году, как мечтали политики после Первой мировой войны о возвращении к миру 1913 года. Британское правительство под руководством Уинстона Черчилля посвятило себя заботе о создании “государства всеобщего благоденствия” и об отсутствии безработицы в самые страшные годы войны. Неслучайно доклад Бевериджа, в котором содержались все эти рекомендации, появился в самый черный для Великобритании год войны – 1942‐й. В послевоенных планах США вопрос о том, как не допустить появления второго Гитлера, занимал лишь второстепенное значение. Основные интеллектуальные усилия тех, кто занимался планированием, были направлены на то, чтобы извлечь урок из Великой депрессии и 1930‐х годов – и не дать им повториться. Что касается движений сопротивления в странах, побежденных и оккупированных “державами Оси”, то тут неразрывная связь освобождения с социальной революцией или, по крайней мере, значительными преобразованиями не требовала доказательств. Кроме того, повсюду в освобожденной от оккупации Европе, на востоке и западе, сформировались похожие властные структуры: правительства национального единства, опирающиеся на силы, противостоявшие фашизму, без учета идеологических различий. Первый и единственный раз в истории большинства европейских государств министры-коммунисты сидели рядом с консерваторами, либералами и социал-демократами, чему, конечно, не суждено было продлиться долго.

Даже сплоченный общей угрозой, этот странный союз противоположностей – Рузвельта и Сталина, Черчилля и британских социалистов, де Голля и французских коммунистов – был бы невозможен без некоторого ослабления враждебности и взаимных подозрений между сторонниками и противниками Октябрьской революции. Гражданская война в Испании в большой степени способствовала этому сближению. Даже антиреволюционные государства не могли не принять во внимание конституционности и моральной легитимности испанского правительства под руководством либерального президента и премьер-министра, когда оно обратилось к ним за помощью в борьбе против своих мятежных генералов. Даже те демократические государственные деятели, которые предали его из страха за собственную шкуру, испытывали стыд. Испанское правительство и, что более существенно, коммунисты, оказывавшие на него все большее влияние, настаивали на том, что социальная революция не является их целью, и делали все, что могли, чтобы контролировать и тормозить ее, к ужасу революционных энтузиастов. Во главе угла стояла не революция, утверждали они, а защита демократии.

Интересно то, что здесь имел место не оппортунизм или, как думали ультралевые пуристы, измена революции, а намеренный поворот от бунтарства и конфронтации к переговорному, даже парламентскому пути к власти. Видя явно революционную реакцию испанского народа на военный путч [46] По мнению Коминтерна, испанская революция была “неотъемлемой частью антифашистской борьбы и опиралась на широкие социальные слои. Это народная революция. Это национальная революция. Это антифашистская революция” (Ercoli, 1936, цит. по: Hobsbawm, 1986, p. 175). , коммунисты теперь могли сделать вывод, что по существу оборонительная тактика, навязанная безвыходным положением их движению после прихода Гитлера к власти, открыла перспективы к наступлению, т. е. “к демократии нового типа”, возникшей из требований политики и экономики военного времени. Помещики и капиталисты, поддерживавшие мятежников, потеряли свою собственность, но не как помещики и капиталисты, а как предатели. Правительство должно было принять на себя руководство экономикой и ее планированием, но не из соображений идеологии, а руководствуясь логикой военного времени. Следовательно, победив, “такая демократия нового типа не может не быть враждебной духу консерватизма <���…> Она гарантирует будущие экономические и политические победы испанского рабочего класса” (Ercoli, 1936, цит. по: Hobsbawm, 1986, р. 176).

В брошюре Коминтерна, изданной в октябре 1936 года, довольно ясно было обрисовано направление политики в антифашистской войне 1939–1945 годов. Эта война должна была вестись в Европе объединенными правительствами народного, или национального, фронта или коалициями сопротивления с помощью государственных экономик и закончиться на оккупированных территориях масштабным развитием государственного сектора благодаря экспроприации капитала, но не у капиталистов как таковых, а у немецких капиталистов или сотрудничавших с Германией. В некоторых странах Центральной и Западной Европы эта дорога вела прямиком от антифашизма к “новой демократии”, руководимой и затем подавленной коммунистами, но до начала “холодной войны” эти послевоенные режимы не ставили своей целью немедленный переход к социализму или отмену политического плюрализма и частной собственности [47] Даже во время учредительной конференции нового органа “холодной войны” – Коммунистического информационного бюро (Коминформ) болгарский делегат Вылко Червенков все еще описывал перспективы своей страны именно в таких терминах (Reale, 1954, р. 66–67, 73–74). . В западных странах общие социальные и экономические последствия войны и освобождения не особенно отличались друг от друга при различной политической конъюнктуре. Социальные и экономические реформы проводились не в ответ на давление масс и страх революции (как после Первой мировой войны), а потому, что правительства исповедовали эти принципы (частично это были правительства традиционного реформистского типа, как демократы в США и лейбористская партия, пришедшая к власти в Великобритании, частично правительства национального возрождения и реформистов, возникшие непосредственно из различных антифашистских движений Сопротивления). Одним словом, логика антифашистской войны имела левое направление.

Однако уже в 1936 году, не говоря о 1939‐м, подобные следствия Гражданской войны в Испании казались маловероятными, почти нереальными. После десяти лет очевидных провалов попыток Коминтерна создать антифашистский союз Сталин вычеркнул его из своей программы, по крайней мере на тот период времени, и не только пошел на сделку с Гитлером (хотя обе стороны знали, что этот союз не может продлиться долго), но даже заставил международное коммунистическое движение отказаться от антифашистской стратегии (бессмысленное решение, возможно лучше всего объяснимое пресловутым отвращением Сталина к малейшему риску) [48] Возможно, Сталин боялся, что активное участие коммунистов в антифашистской борьбе в Великобритании или во Франции будет расценено Гитлером как знак тайной измены и даст последнему основания для нападения на СССР. . Однако в 1941 году политика, проводимая Коминтерном, получила признание. Поскольку Германия вторглась в СССР и США тоже оказались втянуты в военные действия – то есть борьба против фашизма в конце концов стала глобальной, – политика стала играть в войне такую же роль, как и военные действия. В международном масштабе это вылилось в союз капиталистических США и коммунистического СССР. Внутри каждой из стран Европы (кроме тех, которые тогда были зависимы от западного империализма) политическая логика войны стремилась объединить всех, кто был готов противостоять Германии и Италии, т. е. создать коалицию сопротивления широкого политического спектра. Поскольку все принимавшие участие в войне европейские страны, за исключением Великобритании, были оккупированы “державами Оси”, сопротивление осуществляли мирные граждане и войска, состоявшие из бывших мирных граждан, непризнанные немецкой и итальянской армиями. Это была жестокая партизанская война, требовавшая от каждого сделать политический выбор.