Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Еще две особенности коммунистов помогли им занять видное положение в Сопротивлении – интернационализм и фанатичная убежденность, с которой они посвящали свою жизнь общему делу (см. главу 2). Первый позволил им призвать в свои ряды мужчин и женщин, которым антифашистские лозунги были более близки, чем любые патриотические призывы. Например, во Франции это были беженцы Гражданской войны в Испании, составившие большую часть отрядов вооруженного партизанского сопротивления на юго-западе страны – примерно двенадцать тысяч перед днем “Д” [50] 6 июня 1944 года, день высадки союзных войск в Нормандии. – Прим. перев. (Pons Prades, 1975, p. 66), и другие беженцы и эмигранты, в основном представители рабочего класса из семнадцати стран, которые в рамках подразделения MOI ( Maind’Oeuvre Immigrée – “рабочие-эмигранты”) выполняли самые опасные поручения партии. Например, группа Манукяна (состоявшая из армян и польских евреев) совершала нападения на немецких офицеров в Париже [51] Один из друзей автора, ставший в итоге заместителем командира MOI под руководством чеха Артура Лондона, был австрийским евреем польского происхождения, его задачей являлась организация антинацистской пропаганды в немецких войсках во Франции. . Вторая особенность породила то сочетание храбрости, самопожертвования и жестокости, поражавшее даже врагов, которое столь ярко описано в книге редкой правдивости “Война” югослава Милована Джиласа (Djilas, 1977). Коммунисты в глазах политически умеренного историка являлись “храбрейшими из храбрых” (Foot, 1976, р. 86), и хотя дисциплина и организованность давали им лучшие шансы на выживание в тюрьмах и концлагерях, их потери были очень велики. Несмотря на нарекания на французскую компартию, чье руководство вызывало недовольство даже в рядах коммунистов, она могла с полным основанием претендовать на то, чтобы называться le parti des fusillés – “партией расстрелянных”, поскольку потеряла не менее пятнадцати тысяч своих борцов, казненных фашистами (Jean Touchard, 1977, p. 258). Неудивительно, что все это имело большую притягательность для смелых мужчин и женщин, особенно для молодежи и, вероятно, особенно в странах, где массовая поддержка активного сопротивления была не столь велика, как во Франции и Чехословакии. Коммунисты притягивали и интеллектуалов, наиболее охотно встававших под знамена антифашизма. Из них было сформировано ядро внепартийных (но левых по своей природе) организаций Сопротивления. Роман французских интеллигентов с марксизмом и преобладание людей, связанных с коммунистической партией, в итальянской культуре, длившиеся целое поколение, были результатом Сопротивления. Независимо от того, становились ли интеллектуалы непосредственными участниками Сопротивления (подобно одному ведущему послевоенному издателю, который с гордостью рассказывал, что все члены его фирмы ушли в партизаны и сражались с оружием в руках), или просто сочувствовали коммунистам, поскольку ни они сами, ни члены их семей не были активными участниками Сопротивления (и даже могли быть его противниками), – все они чувствовали притяжение компартии.

За исключением своих повстанческих цитаделей на Балканах, коммунисты не делали больше попыток установить коммунистические режимы. Правда, у них не было возможности сделать это нигде к западу от Триеста, даже если они и хотели прийти к власти. Кроме того, Советский Союз, которому их партии были в высшей степени преданы, решительно препятствовал этим односторонним попыткам прихода к власти. Коммунистические революции, произошедшие в Югославии, Албании и позже в Китае, случились вопреки воле Сталина. Точка зрения Советов заключалась в том, что и в мировом масштабе, и в масштабе одной страны послевоенная политика должна продолжаться в рамках международного антифашистского альянса, т. е. они надеялись на длительное сосуществование или даже симбиоз капиталистической и социалистической систем и на дальнейшие социальные и политические изменения, осуществляемые в рамках “демократий нового типа”, которые возникнут из военных коалиций. Этот оптимистический сценарий вскоре исчез во мраке “холодной войны” столь бесследно, что мало кто помнит, что Сталин принуждал югославских коммунистов сохранить монархию, а в 1945 году британские коммунисты выступали против роспуска военной коалиции Черчилля, т. е. против избирательной кампании, которая привела к власти лейбористское правительство. Однако нет сомнений, что у Сталина действительно были такие планы, в доказательство чего он в 1943 году распустил Коминтерн, а в 1944‐м – Коммунистическую партию США.

Решение Сталина, которое озвучил американский коммунистический лидер, – “Мы не станем поднимать вопрос о социализме в такой форме, чтобы не поставить под угрозу и не ослабить <���…> единение” (Browder, 1944, цит. по: Starobin, 1972, р. 57), – проясняло намерения Советского Союза. По мнению несогласных с такой линией революционеров, это было окончательное прощание с мировой революцией для осуществления практических целей. Социализм ограничивался масштабами СССР и региона, определенного путем переговоров в качестве зоны его влияния, т. е. по существу территорией, оккупированной Красной армией в конце войны. Однако даже в пределах этой зоны влияния он оставался неясной перспективой на будущее, а не ближайшей программой новых “народных демократий”. История, которая обращает мало внимания на политические цели, пошла по другому пути – за исключением одного аспекта. Раздел земного шара (или большой его части) на две зоны влияния, о котором договорились в 1944–1945 годах, оставался стабильным. Ни одна из сторон в течение тридцати лет не переступила разделяющей их черты более чем на короткое мгновение. Оба лагеря отказались от открытой конфронтации, этим гарантируя, что “холодная война” никогда не станет “горячей”.

Недолгой мечте Сталина о послевоенном партнерстве СССР и США не суждено было укрепить мировой союз либерального капитализма и коммунизма против фашизма. Этот союз, безусловно, был создан лишь против военной угрозы и никогда бы не возник, если бы не последовательный ряд агрессивных действий нацистской Германии, завершившихся ее нападением на СССР и объявлением войны США. Тем не менее сама природа Второй мировой войны подтвердила закономерность, открытую во время Гражданской войны в Испании 1936 года, – связь между мобилизацией военного и гражданского населения и социальными переменами. Со стороны союзников (в большей степени, чем со стороны фашистов) это была война реформаторов, частично потому, что самая уверенная в себе капиталистическая держава не могла надеяться выиграть длительную войну без отказа от политики “business as usual”, а отчасти потому, что сам факт Второй мировой войны подчеркнул ошибки межвоенных лет, из которых неспособность объединиться против агрессоров была не самой большой.