Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Либеральная политика была уязвима в своей основе, поскольку характерная для нее форма правления – представительная демократия – не всегда являлась убедительным способом управления государством, а “эпоха катастроф” редко гарантировала условия, которые могли сделать эту политику жизнеспособной, не говоря уже об эффективности.

Первым из этих условий было наличие легитимности и всеобщего согласия. Демократия сама держится на этом согласии, но не создает его, за исключением развитых и стабильных демократий, где сам процесс регулярных выборов дает гражданам – даже тем, кто находится в меньшинстве, – чувство, что избирательный процесс узаконивает избираемое правительство. Однако очень немногие межвоенные демократии имели прочную основу. До начала двадцатого века демократия за пределами США и Франции была редкостью ( Век империи, глава 4). Безусловно, по крайней мере десять европейских государств после Первой мировой войны или полностью обновились, или так изменились по сравнению со своими предшественниками, что не обладали особой легитимностью в глазах своих граждан. Еще меньшее число демократий могло считаться стабильными. Политика государств в “эпоху катастроф” в большинстве случаев была политикой, продиктованной кризисом.

Вторым условием являлась совместимость между различными слоями “народа”, чьи независимые голоса должны были выбирать общее правительство. Официальная теория либерально-буржуазного общества не признавала понятие “народа” как совокупности групп, сообществ и других коллективов со своими интересами, хотя его признавали антропологи, социологи и действующие политики. Официально народ (теоретическое понятие, а не реальное сообщество человеческих существ) состоял из отдельных личностей, чьи голоса складывались в арифметическое большинство или меньшинство и преобразовывались в избранные органы, где большинство становилось правительством, а меньшинство – оппозицией. Там, где демократическое волеизъявление пересекало линии раздела между национальными группами населения государства, или там, где было возможно примирить их и разрядить напряженность между ними, демократия была жизнеспособной. Однако в эпоху революций и радикальных социальных конфликтов нормой стала классовая борьба, перешедшая в политику, а не классовый мир. Идеологическая и классовая непримиримость могла разрушить демократическое правительство. Кроме того, халтурно состряпанные мирные соглашения после 1918 года умножили то, что мы в конце двадцатого века считаем смертельной болезнью демократии, а именно разделение жителей исключительно по национально-этническим или религиозным признакам (Glenny, 1992, р. 146–148), как в бывшей Югославии и Северной Ирландии. Три религиозно-этнические группы, имеющие собственные политические блоки, как в Боснии, две непримиримые общины, как в Ольстере, шестьдесят две политические партии, каждая представляющая племя или клан, как в Сомали, не могут, как мы знаем, обеспечить основу для демократической политической системы, а могут служить основой лишь для нестабильности и гражданской войны, если только одна из противоборствующих сил или некая внешняя сила не является достаточно влиятельной, чтобы установить господство (недемократическое). Распад трех многонациональных империй – Австро-Венгрии, России и Турции – превратил три наднациональных государства (чьи правительства были нейтральны по отношению к многочисленным национальностям, которыми они правили) в большое количество национальных государств, каждое из которых включало чаще всего одну, максимум две или три этнические группы.

Третье условие – демократические правительства не должны были слишком много управлять. Парламенты появились не столько для того, чтобы управлять, сколько для того, чтобы контролировать правящую власть, что до сих пор ярко выражено в отношениях между американским конгрессом и правительством. Это был механизм, созданный в качестве тормоза, которому пришлось работать двигателем. Хотя суверенные ассамблеи, избранные на основе ограниченных, но все расширяющихся избирательных прав, становились обычным явлением начиная с “эпохи революции”, буржуазное общество девятнадцатого века предполагало, что основная масса его граждан будет занята не в сфере управления, а в сфере саморегулирующейся экономики и частных неофициальных объединений (“гражданского общества”) [35] В 1980‐е годы Восток и Запад были охвачены ностальгической риторикой возврата в идеализированный девятнадцатый век, построенный на этих принципах. . Трудности управления путем выборных органов удавалось обойти: во‐первых, общество не ожидало от своих парламентов особой руководящей и даже законодательной деятельности, а во‐вторых, считало, что правительство или, скорее, администрация могут функционировать независимо от причуд парламентариев. Как мы видели (см. главу 1), органы из независимых и несменяемых государственных чиновников стали необходимы в правительствах современных государств. Парламентское большинство требовалось лишь там, где нужно было вырабатывать или одобрять важные и спорные решения исполнительной власти, и главной задачей правительства было формирование или поддержание нужного числа сторонников, поскольку (за исключением Америки) исполнительная власть в парламентских государствах обычно не избиралась путем прямых выборов. В государствах с ограниченным избирательным правом (т. е. там, где электорат в основном состоит из обеспеченного, обладающего властью или влиянием меньшинства) это можно было сделать с помощью общественных договоренностей по вопросам “национальных интересов”, не говоря уже о таком ресурсе, как кумовство.

В двадцатом веке от правительств все чаще требовалось именно управлять. Государство, которое ограничивается выработкой основных правил бизнеса и гражданского общества, где роль полиции, тюрем и вооруженных сил сводится к защите от внутренней и внешней угрозы, “государство – ночной сторож”, так же устарело, как и ночной сторож, который породил эту метафору.

Четвертым условием являлось богатство и процветание. Демократии 1920‐х годов рухнули под напором революции и контрреволюции (Венгрия, Италия, Португалия) или национальных конфликтов (Польша, Югославия), демократии 1930‐х годов – в результате депрессии. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить политическую атмосферу Веймарской республики и Австрии 1920‐х годов с обстановкой в Федеративной Республике Германии и Австрии после 1945 года. Даже национальными конфликтами стало легче управлять, когда политики, представляющие интересы всех меньшинств, смогли питаться из общей государственной кормушки. В этом, в частности, заключался секрет могущества Аграрной партии в Чехословакии – единственной подлинной демократии в Восточной и Центральной Европе: она обещала распределение благ независимо от этнических границ. Но в 1930‐е годы даже Чехословакия уже не могла удерживать вместе чехов, словаков, немцев, венгров и украинцев.