Михаил Вострышев - Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

Комендант, донося о преступлении Сумароцкого начальству, между прочим, упоминал, что «Сумароцкий занимается здесь в городе единою забавою — обыгрывать в бильярдную и картежную игру на немалые суммы». Поэтому, руководствуясь указанием устава о том, чтобы «стараться комендантам истреблять всякого рода на большие суммы игры», он отобрал у Сумароцкого и уничтожил векселя на 800 рублей, выданные купцом Черновым, который был обыгран им на две тысячи рублей.

Против Сумароцкого было возбуждено уголовное преследование в Первом департаменте Псковской палаты суда и расправы. Сумароцкий, не признавая себя виновным, показал, что он никогда не думал прибить наддраное письмо к шлагбауму и никому об этом не говорил, что это была лишь выдумка его жены, которая «решилась злосердие свое обнаружить, ибо едва ли могло где-либо во всей вселенной подобный жены противу мужу случиться поступок. Он же не мог иметь малейшее вероподобие дерзнуть на таковое, рассудку его и совести несвойственное и, тем более, долгу и присяги верноподданного несоответствующее предприятие». Во всяком случае, добавил Сумароцкий, жена должна была донести своевременно.

После этого заявления арестована была и Сумароцкая. Оправдываясь, она показала, что своевременно донести о помыслах мужа она не могла потому, что он ее из дома никуда не отпускал.

В опровержение этого объяснения судом было выведено на справку, что она, во-первых, ходила без разрешения мужа с жалобой к коменданту, и, во-вторых, ездила после ареста мужа к своему отцу в имение.

Донос на мужа Сумароцкой никто из бывших у них в гостях не подтвердил. Один только майор Жуканов показал, что пьяный Сумароцкий сказал, что хочет прибить письмо к шлагбауму, но какое именно письмо не говорил.

Псковская палата суда и расправы 9 марта 1799 года, приступая к разрешению дела, прежде всего сделала ссылку на законы. Указан был 20-й пункт 3-й главы артикулов, в котором говорилось: «Кто против Его Величества Особы хулительными словами погрешит, Его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть и отсечением главы казнен быть. И кто нигде не донес, а ходя и доносить будет, да поздно, и тем время упустит, оному чинить смертную казнь без всякой пощады».

Признавая Сумароцкого и его жену виновными, Псковская палата постановила:

«1. Заслужил он смертную казнь, но поелику указом 1754 г. сентября 30 дня чинить не повелено, то, лишив чинов и дворянства, чинить жестокое наказание кнутом и, заклепав в кандалы, сослать на работу в Нерчинск.

2. Жена донесла не в тот и не на другой день, а через полтора месяца и объяснила не из верноподданного ее долгу и ревности, но из возродившегося уже в ней на мужа неудовольствия, то, лишив ее чести и дворянства, тому же наказанию».

Псковский гражданский губернатор действительный статский советник и кавалер Беклешов 1 апреля 1799 года, представляя дело в Правительствующий Сенат, высказал свое мнение, что «обстоятельство на Сумароцкого недоказанное и, следовательно, остается под сомнением». В виду же того, что Сумароцкий «как по сему, так и по прежним деяниям и по образу жизни его, распутной и развратной, помрачающей звание», он полагал, что его следует сослать на житье. Что же касается до жены Сумароцкого, Беклешов находил, что «намерение состояло не в таком содержании, в каком приняла палата». Тем не менее, в виду «доподлинной известности, что она крайне беспокойного нрава и предосудительной жизни», губернатор полагал, что ее следует тоже сослать.

Правительствующий Сенат 23 мая 1799 года составил определение, по которому он, считая преступление недоказанным, полагал Сумароцкому «вменить содержание его под стражей да ныне еще на три месяца, и в том числе три недели на хлебе и воде», а Сумароцкую освободить, «вменив содержание под стражей».

Доклад по этому определению был отослан в канцелярию генерал-прокурора для высочайшего поднесения. Из общего собрания Правительствующего Сената 3 июля 1799 года поступило в Четвертый департамент донесение о том, что «за дерзостные изречения» повелено сослать Сумароцкого в Иркутскую губернию, а Сумароцкую — в Тобольскую.

Высочайше дозволено было 6 февраля 1800 года: «Сумароцкую отпустить к мужу в Иркутск для совокупного жития».

М.Ф. Чулицкий

Московским военным губернатором в конце XVIII века был генерал-фельдмаршал граф Иван Петрович Салтыков. Москва благоденствовала под его управлением, тогда как в Петербурге во время царствования Павла I, что ни день, кого-нибудь ссылали в Сибирь или сажали в крепость. Мудрено ли, что из всех губерний дворянство спешило в Москву. Каждую осень их съезжалось сюда небывалое множество, и все веселились без устали. По вторникам в Дворянском собрании бывало не менее четырех тысяч человек. Начиная со второй половины ноября и всю зиму до Великого поста, каждый день насчитывалось до сорока-пятидесяти балов, на которых веселили публику более тысячи крепостных музыкантов.

В эти дни своим гостеприимством в Москве славился приехавший из симбирской деревни дворянин Алексей Емельянович Столыпин, смолоду великий забияка и кулачный боец. Под старость он пристрастился к театру и набрал труппу из доморощенных парней и девиц. Его актеры славились своим искусством «ломать и трагедию, и оперу, и камедь». И хлебосольный Столыпин редкую неделю не созывал в свой московский дом гостей «хлеба-соли откушать и песенок послушать».

Был обычный вечер у Столыпина. Крепостные актеры с успехом «отламали камедь». Среди гостей находился адъютант губернатора Тургенев. Он только что протанцевал с дамой, в которую был влюблен, вторую мазурку, как лакей подошел к нему и вызвал в прихожую. Здесь его ждал гусар-ординарец, который доложил:

— Ваше благородие, генерал-фельдмаршал вас требует.

Делать нечего, пришлось ехать. Четверть часа спустя он уже стоял перед графом Салтыковым.

— Прочти, — губернатор подал ему бумагу.

Бумага из Петербурга гласила: «Доставленных фельдъегерями арестантов наказать в тайной канцелярии нещадно плетьми, и содержать в тюрьме каждого особо. Павел».

Тургенев вышел из кабинета в аванзалу. Два фельдъегеря, привезшие арестантов, дремали на стульях. Он разбудил их, надел ботфорты и велел подать дежурные сани. (Ездить в карете или без ботфортов император Павел I офицерам запрещал.)

Во дворе стояло пять кибиток, наглухо укутанных рогожами и завязанных крепко веревками. Только по маленькому отверстию оставалось в каждой, через которое арестанту подавали фунт хлеба на день и дважды в сутки давали пить.

Тургенев сел в сани. Кибитки, фельдъегеря и полицейские драгуны тронулись за ним. Ехать от губернаторского дома с Тверской до церкви Гребневской Божьей Матери на Лубянской площади было недолго. Тайная канцелярия помещалась против церкви, в старом уродливом доме Троицкого подворья. Железные ворота канцелярии день и ночь оставались запертыми. Полчаса или более стучались драгуны в них, пока, наконец, со двора не раздался голос: