Агостино Паравичини Бальяни - Тело Папы

5. Письмо Дамиани побудило нас воссоздать удивительный ритуальный и риторический пласт, связанный с персоной папы в ее человеческом измерении. Прежде всего, мы увидели, как родилась риторика «краткости жизни римских понтификов», основанная на непреложном историческом факте: в первом тысячелетии христианской истории ни один папа не правил дольше св. Петра. Затем перед нами возникли две тематических линии ритуалов: бренность папы и временный характер вверенной ему власти. Для позднесредневекового папства краткость жизни, бренность и временность власти – элементы одного порядка. Все три затрагивают папу в его телесном, человеческом измерении, даже если не одинаково касаются его физического тела.

Эта напряженная работа по выработке ритуалов шла в основном внутри института папства, как говорится, силами «сотрудников»: определяющим оказалось участие каноника Бенедикта, составителей церемониальных чинов конца XII века Альбина и Ченчо, всех тех, кто письменно зафиксировал различные жесты и действия. Постоянное переписывание чинов, кочевание из текста в текст и вариации не дали самоуничижению в папской среде рассеяться, но, напротив, адаптировали его к новым условиям. Авторитетные голоса раздавались и извне. Бернард Клервоский, авторы из нищенствующих орденов, Антонин Флорентийский, Санчес Аревало, даже далекие от Рима хронисты вроде Роберта из Ториньи способствовали живучести риторики бренности и кратковременности. О ясновидении гробницы Сильвестра II рассказывают английские источники.

Сам собой напрашивается вывод: темы физической бренности папы и краткость его власти касаются всей Церкви, потому что тело папы принадлежит вселенской Церкви. В этом плане интуиция Петра Дамиани исторически оправдалась.

6. Ритуализация таких тонких вопросов встречала сопротивление, в том числе среди отдельных понтификов. История церемонии с пеплом, как нам показалось, отразила напряженный поиск нового равновесия между ритуально обозначенной физической бренностью папы и почтением к высочайшей власти, которой он обладает. В Риме паклю приняли не сразу, как в Византии, но только в рамках богослужения, дважды в год, а не четырежды, как в Безансоне, а роль папы долгое время оставалась активной [197]. Кости и куски мрамора понтифику не демонстрировались. Дьякон Иоанн умалчивает о легенде про гробницу Сильвестра II, хотя, кажется, знаком с ней.

Интересный казус предоставлен нам анонимным церемониймейстером, свидетелем событий. В пепельную среду 1303 года Бонифаций VIII принял омовение рук, но, кажется, отказался принять пепел. Если бы так произошло, он совершил бы обряд очищения, но не бренности, избежал бы ритуального подчинения члену кардинальской коллегии [198].

Автор «Генуэзских анналов» в деталях расписывает случай, из которого явствует, с какой неприязнью Бонифаций VIII отнесся к ритуалу пепла. Там можно прочесть, что в Пепельную среду новоизбранный архиепископ Генуи, францисканец Поркетто Спинола (1299–1321), находясь в Риме, хотел получить пепел от папы. Но тот якобы не посыпал его на голову, как предполагалось, а бросил в лицо, в свое оправдание спародировав слова обряда: «Помни, что ты гибеллин, и прахом станешь вместе с гибеллинами». Понтифик даже лишил архиепископа сана, потому что решил, что его семейство приняло у себя кардиналов Колонна, его злейших врагов. Если «анекдот» соответствует истине, значит, Бонифаций VIII наделял пепельный обряд уничижительным значением, но скорее политическим, чем религиозным. Возможно, поэтому он и попытался сам от него отказаться в 1303 году.

7. Петр Дамиани предупреждал: жизнь и смерть папы должны служить образцом всем христианам. Не только краткостью, но и образцовостью папа отличается от прочих государей. В папе важно все его человеческое естество, не только бренность, но и совершенство образа жизни. Поэтому в древнем Риме вербена под головой усопшего служила обожествлению, а в аналогичном папском ритуале папирус, обмоченный в масле лампады, давали папе на благословение и хранили до его смерти. Тело папы преображается, рождается и умирает в апостольстве, освящается и благословляется, пусть и сохраняя собственную бренную природу.

Папа отличается от других государей, потому что его власть двойственна, она светская и духовная. И здесь возникает еще один вопрос. Сохранила ли Римская церковь в интересующие нас века внимание к риторике и ритуальному оформлению безгрешности жизни папы, сопоставимое с тем, которое уделялось теме бренности и кратковременности? Не идет ли и здесь речь об одном из основных аспектов истории тела папы как раз из-за особой природы папской власти?

Чтобы разобраться в этой новой проблеме, нам придется на время отвлечься от физической природы фигуры папы и проследить историческое развитие ее институциональной составляющей.

Как мы не раз видели, Петр Дамиани называет папу «всеобщим епископом», «превышающим по чести и достоинству всех живущих во плоти», «царем царей» и «государем императоров». Двумя годами раньше, в «Соборном решении» он выразил пожелание, чтобы «высокие персоны» короля и папы слились бы настолько, чтобы отныне «царь был в римском понтифике и римский понтифик – в царе» [199]. Это звучало как призыв ко взаимопониманию между папой и императором: «облаченные в божественную тайну», «как бы воплотившись друг в друге» они призваны трудиться вместе «беря пример с двух божественных властей, то есть с Христа» [200]. Одновременно персона папы становилась наследницей богатого царственного символизма христологического свойства.

Дамиани первым назвал папу наместником Христа, Vicarius Christi, титулом, который до тех пор использовался лишь по отношению к императору, представлявшему Бога на земле [201]. В 1057 году он написал Виктору II, что Христос сам сказал понтифику, что назначает его своим наместником [202].

В письмах Иннокентию II (1130–1143) и в сочинениях, написанных до 1147 года, Бернард Клервоский пользуется титулом «наместник Петра», но с приходом Евгения III (1145–1153) склоняется к «наместнику Христа», тем самым поспособствовав историческому утверждению последнего. В трактате «О размышлении» Бернард идет еще дальше и утверждает, что Христос назначил себе единственного наместника – папу [203]. Прервалась древняя традиция: обращение «наместник Христа» применялось к другим епископам и даже к светским государям.

Развивая эту новую концепцию, Бернард прибегает к новой телесной метафоре: «Давай разберемся, кого именно ты временно представляешь в Церкви Божьей» [204]. Ответ представляет собой длинный список титулов, подобающих папе, и это крещендо завершается Христом: «Ты – первосвященник, верховный понтифик, первый из епископов, наследник апостолов, ты Авель по первенству, Ной – по правлению, Мельхиседек – по чину, Аарон – по достоинству, Моисей – по власти, Самуил – по правосудию, по господству ты – Петр, по помазанию – Христос» [205]. В качестве понтифика он должен «управлять членами тела Христова», «тела, которое сам Павел описал поистине апостольским языком, которое тебе следует гармонично сочетать с главой» [206]. Уже в 1130 году, чтобы доказать законность «своего» папы, Иннокентия II (1130–1143), и помешать действиям легата Анаклета II (1130–1138), Бернард воспользовался телесным образом с яркой христологической окраской: Иннокентий II истинный папа, потому что он «кость от кости и плоть от плоти Его» [207].