Алексей Витаков - Ярость Белого Волка

…А и здравствовать тебе долго, гой еси, добрый молодец.

И потом смех из перекошенного рта, прямо из повыбитых передних зубов.

…Сказывали мне калики перехожие, чтобы любил я бедный люд, сторонился богатого, не брезговал обездоленными, а вот с нищими попрошайками суров был. «Вот смотри, – говорили они мне, показывая на одном нищем ужасающие раны. – Сегодня ты дашь ему денег или купишь целебную мазь, вылечишь зловонную язву, а назавтра, стоит тебе уйти своей дорогой, он снова расковыряет свою плоть, вернет ей зловоние и ужасный вид. Он возненавидит тебя за то, что ты попытался вернуть ему изначальный вид. Тот самый – по образу и подобию. Бог не замышлял калек. Но ты вновь и вновь идешь к ним. Зачем? Ты – крона, которая растет к небу; но без корней, которые тянутся во тьму, к самому аду, тебя бы не было. Ты приходишь и помогаешь, говоря тем самым, что ты над ними, ты – у солнца, а они – в земле. Но ты и они – едины. Если об этом не думать, то произрастает гордыня. Помощь не должна быть ради помощи. Цель – дать новую жизнь, освободить от мучений иногда посредством самих мучений. Но тот, кому ты оказываешь помощь, должен чувствовать тебя равным с собой. Если поднимаешь руку для наказания – ударь, но при этом продолжай любить».

Лицо, поросшее бровями, незнакомое, но и не чужое. И голос незнакомый, но и близкий одновременно. Дед Ульян, ты?…

– …Оладша, иди ко мне, – услышал он голос Дарьи.

Осторожно целует, словно боится поранить своими губами ее кожу, которая, кажется, освещена изнутри немыслимым огнем, – плечи, каждый бугорок спины, небольшой шрам на правой лопатке. Еще ниже… И вот уже близок час блаженной выси. Сладкий комок подкатил к горлу. Но…

Протяжный звук трубы вспорол синеющий утренний воздух. Ему откликнулись ржанием сразу несколько запорожских лошадей. Загремели, залязгали доспехи проснувшихся людей, затрещали огоньки первых костров, важно и глуховато звякнули походные котлы.

Он лежал под походной телегой. Страшно не хотелось выползать на моросящий дождь. Вытащил руку из-под попоны – нет, все вроде нормально, рука на месте. Но стальные когти все равно перед глазами. До чего же бывает сон правдоподобен. А дед Ульян – это ведь точно был он, но до чего не похож на себя. И он, и не он.

– А ну, вылазь на свет божий! – это кричал Богдан Велижанин, атаман запорожского войска. – Хватит спать, курвы!

Запорожцы медленно выползали из-под телег и сонные, расхристанные строились по куреням.

За спиной Велижанина высилась фигура Якуба Мцены.

– Кожу сдеру живьем! – Велижанина трясло, как в лихорадке.

Он только на полдня оставил своих казаков, чтобы отъехать в ставку короля Сигизмунда, а они вон такое сотворили. Не подчинились приказу гетмана и не стали атаковать вылазную рать смолян.

– Для начала на мой выбор от каждого куреня по двое буду сечь кнутом, пока ребра не повылазят. А если не скажете, кто подбил вас на измену, то еще по два возьму.

– Как наказывать: кнутом, розгами или палкой? – спокойно спросил Мцена, словно речь шла не о живых людях.

– А как хошь! – ответил Велижанин.

– Палкой можно сломать ребра, отбить внутренности. Розга кожу разрезает на тонкие лоскуты. Кнут кожу сдирает, а при желании перебивает позвоночник, – невозмутимо продолжил палач.

– А так, чтобы лучше запомнили! – Велижанина самого едва не передернуло от слов Мцены.

– Хорошо, – проговорил палач, – значит, будем чередовать.

Велижанин вглядывался в лица запорожцев, пытаясь прочитать, у кого в чертах неладное. За неладным и предательство прячется. Но казаки опускали глаза, в этот момент похожие один на одного, как две капли воды.

– Стой, батька! – выкрикнул Петр Деревянко и сделал два шага вперед. – Я во всем виноват. Не калечь казаков!

– Ты! – Атаман подошел к голове Изюмовского куреня. – Не о том мы с твоим отцом, Петруша, мыслили, на тебя, сопляка, глядючи. И что с тобой эдакое сотворилось, что ты, мразь, из казака в изменника превратился?

Деревянко молчал, уставясь в землю.

– Да приходил тут давеча один сказитель, мать его за ногу. Чего-то напел в молодые уши Петру нашему, вот он и сбился с пути истинного. Прости его, бать! – спокойно, но весомо сказал кто-то из матерых запорожцев.

– Прости его! – загудели казаки Изюмовского куреня.

– Молод еще, умом не ладен да и духом не крепок! – продолжил тот же казак.

– То-то, что молод! – Велижанин посмотрел на Мцену, и, видать, пронеслось что-то перед мысленным взором атамана, аж плечи вздрогнули. Знал он, как умеют пытать поляки, – И что за сказитель?

– А шут его знает! – опять кто-то ответил за Деревянко. – Пришел да и сгинул, точно леший какой!

– А и впрямь леший! Морда вся шерстью поросшая. Глаз не видно! – подхватили из толпы.

– Хватит. Развопились, точно бабы на току! То белые волки у них скачут по полям, то лешие сказительствуют! Ежли так, казаки, воевать будем, то до второго пришествия домой не вернемся.

– Пожалей его, бать!

– Пожалей…

– Пожалей…

– Пожалей…

Велижанин вплотную подошел к Петру Деревянко:

– Чего сам вот желал бы?

– Не калечь долго, Богдан Ефимыч. Боюсь шибко! – шепотом попросил Деревянко.

– Ну, Бога благодари. А без науки нельзя мне, Петро.

И уже отойдя на несколько шагов, громко крикнул, так чтобы все слышали:

– Повесить!

Мцена лишь коротко кивнул головой.

Петра Деревянко повесили над Днепром Иванычем высоко и коротко. А смоляне так и не узнали, кто спас их от неминучего разгрома. О том лихом запорожце вскоре все забыли. Война быстро перелистывает страницы биографий и судеб.

Только из глубокого заднепровского ивняка, завязавшись в корявых пальцах певца, тихо поднималась песня:

Ванька Зубов сидел у самой воды под ивовым кустом, слившись с природой так, что сам хозяин здешних сумерек – Ворон Воронович не отличил бы. Только слабый звук гусельной жилы нет-нет да вздрагивал, выдавая дух человеческий.