Алексей Витаков - Ярость Белого Волка

– Не-е-т, – слабо протянула девушка, даже не пытаясь разлепить веки.

– Господи, не дай мне пропасть в Твоей ладони, пока не исполню замыслов Твоих!

Сознание Ваньки Зубова проваливалось в сон, а губы еще продолжали долго шептать, но с каждой секундой все бессвязнее и слабее.

Их разбудили не утренние лучи солнца, а конские копыта. На этот раз разъезд двигался по противоположному берегу Днепра. Стук копыт был очень отчетлив, хоть всадники и находились еще достаточно далеко. Из-за поросшего мелким кустарником холма доносились их раздраженные голоса. Зубов сразу понял, что обнаружить их будет при свете дня с другого берега совсем несложно, поскольку они оказывались как на ладони. Он принялся будить Настю, но та совершенно не могла высвободиться ото сна – настолько сильна и глубока была усталость. А время убегало осенней водою сквозь пальцы.

– Настенька, ну проснись же ты, девка глупая! – Зубов тормошил девушку, с тревогой глядя на холм, на котором вот-вот должен был показаться польский разъезд.

Отчаявшись, перекинул ее на плечо и потащил вверх по склону, то и дело соскальзывая, падая, обдирая кожу на ладонях.

Только успел положить в корни дерева, а тут и они! Его заметили, пришпорили коней, замахали руками. Награда за поимку сказителя назначена высокая – значит, рванут в воду на конях и пойдут вплавь. Только бы ее не заметили. Зубов посмотрел на Настю. Да вроде нет. Не должны заметить.

– Лежи тихо. Им я нужен. Как скроются, ступай в город!

Настя кивнула, опуская повинные глаза.

– Да не винись, Настена! Бывай ужо!

Зубов прыгнул под берег и поехал на заду по скользкой глине прямиком к воде.

– Вота вам, псы заблудные! – погрозил черной фигой и нырнул в свинцовую ноябрьскую волну.

Два поляка на том берегу с разбега влетели в воду на конях. Остальные остались на суше, торопливо заряжая пистолеты.

Эх, если бы хоть чуть потеплее, Ванька бы обязательно дотянул до излучины, где слева поднимается крутой берег. А там уж его сам черт не достал бы.

Ледяная вода пробила до костей, иглами вонзилась в мышцы, потянула ко дну. Он попытался освободиться от тулупа, который набух и стал тяжел, как валун. Но руки запутались.

Ехавшие по противоположному берегу поляки стреляли с локтя. Те, что плыли в воде, что-то кричали им. Но Ванька вдруг почувствовал смертельную усталость.

Прости мя, Господи, если не так жил!

Вода ломанулась в рот, течение раскидало волосы.

Несколько пуль ударились совсем рядом.

Но ему уже было все равно – что пуля, что царь Водяной.

…Може, на соме прокатит!.. Зубов улыбался под водой и был едва различим.

«…а мы здесь в Смоленску с служилыми людьми, и со всеми православными крестьяне – обещались Господу Богу, и Пречистой Богородице, и угодникам Ее Меркурию, и Авраамию, и Офрему, и всем святым, что за Нее, Пречистую Богородицу, и за Государя и Великого князя Василия Ивановича всея Руси, за его крестное целование, и за ваши жоны, и дети, и за все православное крестьянство в дому у Пречистой Богородице помирать, и города не сдать, и литовскому королю не покориться».

«…живучи в городе в осаде сидеть, и на сторожу, на стену, и в слухи ходить, и государю царю не изменити, с города со стены не скинуться и с литовскими людьми не ссылаться, государю не изменять».

К декабрю 1609 года смоленскому командованию стало известно, что в городе существует группа заговорщиков, которая подбивает на бунт стрельцов и посадских, а также переправляет польскому королю сведения обо всех оборонных мероприятиях и вылазных планах.

Дьяк Никон Олексьевич сам возглавил тайный Сыскной приказ. Через месяц в смоленских тюрьмах находилось уже более сотни человек, из них десять дворян и четыре стрельца.

В пытошной избе справа и слева от вздыбленного тяжко коптили две масляные лампы. Пот и кровь смешивались с черной копотью, и черные ручьи текли по вывернутому телу несчастного. Кожа под плечами лопнула, заострилась, нацелилась рваными лепестками в бревенчатый потолок.

– Ну что, Курбат Никифоров, ты мне долго еще дуру валять будешь? – Никон сверкал прищуренным глазом из полумрака.

– Вот те истинный крест, батюшка, ничего боле не знаю. – Никифоров задыхался. Каждое слово давалось ему невероятными усилиями.

– А ты мне про истинный крест ужо помолчал бы. Ну…

– Токмо и слышал, батюшка, как Иван Тиринов в тюрьме говорил: «Нам-де и питие держать безвыимочно, и хто нас в тюрьму сажает, и тому-де и быть от нас без головы». Да Павел Якушко к полякам по веревке сшел со стены. А боле ничего не знаю.

– А про Ждана Воронова чё молчишь, паскудина? – Никон привстал.

– Про Ждана, истинный хрест, ничего не знаю.

– Ничего. – Олексьевич прихватил большим и указательным пальцами подбородок Курбата. – Ничего, говоришь, – повторил как бы про себя. – А ну дай ему трохи отдохнуть, – обратился уже к заплечнику.

Палач ослабил веревку и усадил Курбата на пол, привалив, словно куль, к стене.

– Давай ужо, Курбат Филиппыч, спокойно теперича потолкуем. – Какая-то шальная мысль проступила сквозь черты лица Никона.

– Обо всем скажу, только не калечь боле, отец Никон.

– Ну-ну. А чего Якушко знал, а чего нет?

– Знал, что орудия с восточной стены перебрасывать будем.

– Будем, говоришь. Ужо хорошо. Значит, сам не собирался скинуться.

– Да нет же, батюшка. – Никифоров сухими глазами посмотрел на глиняную плошку с водой.

Никон перехватил взгляд, криво усмехнулся:

– Напиться дам, коли еще крепче повспоминаешь…

– Поляки знают, где на стенах наймиты дежурят. Наймиты эти с двух сторон куплены.

– А ну, шибче сказывай, Курбат Филиппыч…

– Воды хоть глоток дай, за Христа ради. – Никифоров высохшим горлом попытался сглотнуть.

– Держи. – Никон протянул плошку. Дал выпить ровно три глотка, отдернул плошку с водой и снова вопросительно посмотрел.

– Дворник Зимка уже которую ночь дома спит. Его десятский Иван Кравцов отпускает, берет за это четыре деньги. Офонька Сусельник нанимает за себя в караул человека Дедевшина Федьку Иванова. И это все происходит близ Копытецкой. Слышал я, как они иной раз промеж собой говорят, дескать, у поляков сил немного, поэтому будут они атаковать по ширине в триста шагов.

– А потому и люди им свои нужны в этом месте?

– Так, отец Никон. Так. Только я присягу не предавал. Меня-то за почто мучишь?!

– А в боли человек до того открыт, Курбат, да понятлив, что и вопросов лишних не надобно. Но ты мне для одного дельца нужен.

Курбата Никифорова заплечники – они же в то время были и неплохими медиками – привели в чувство, вправили суставы, помыли, зашили раны и дали поспать аж десять часов. Мало, конечно. Но большего времени у Никона не было. В голове дьяка вновь зрел искрометный план.