Алексей Витаков - Ярость Белого Волка

«…Я обрел мир, Господи, молясь Тебе. Я поднимался кроной в Царствие Твое и корнями уходил в вечную тьму, где правит падший ангел, закованный в цепи гордыни и алчности. Мы все – Твои деревья, Господи. Одних, изменивших Тебе, Ты вырываешь с корнем, других Ты поливаешь и удабриваешь, видя их труды. Но кого Ты любишь сильнее: тех, кто изменил, или тех, кто трудится во славу Твою? Ты и сам не знаешь. Такоже и человек.

В сумерках проигранных битв или во мраке бунтов, когда я чувствовал свое бессилие и был словно заперт в самом себе, я испытывал искушение гневом. Вот тогда мне и хотелось освободить мою землю от сорняка предательства и от сухих ветвей жадности.

Говорили мне калики перехожие, что все мы станем едины, Господи, и там, где мы трудились тяжело, там и упокоимся на веки вечные – в ладони Твоей!»

– Ваня! – шепотом позвала Настя, раздвигая ивовые кусты.

– Ты ль!.. Ну, дела Твои, Господи! Да как же ты меня разыскала?

– Так ведь сам не раз мне говорил, как спрятавшегося человека искать нужно. А уж про твои места я лучше всех знаю!

– Не девка, а бес истинный! – Зубов привстал. – Да как же ты через польские кордоны умудрилась? Тут мужики весь свой ум напрягают, значится, чтобы ни одна мышь не проскочила, а простая девка, как у себя по сеням, ходит.

– Ну и не по сеням еще. Своих-то сеней пока нет, Ванюш. А с таким, как ты, не скоро обзаведешься.

– Ну рассказывай тогда по порядку!

– Вызвал меня дьяк Никон…

– Ну?! Понял он али как, кто над запорожцами стемнил?

– Понял. Потому меня и вызвал. Ступай, говорит, да скажи псу своему, что половину прощения он заслужил. За другой еще походить нужно. В город пока возвращаться не велел. За тебя и Василий Колоколов к самому Шеину хлопотать ходил.

– Ходил-ходил, да не выходил! Вишь, вон и псом кличут!

– А ты потерпи, Ванюш, потерпи, родной. У всего есть свои пределы – сам же учил так. И у боли есть свои границы. И у гнева человеческого. Ты только пока делай, что они хотят. У тебя получится. Давеча весь город смотрел со стен на то, как Колоколов со своей ратью сражается. А сколько радости потом было! А я знала, чьих это рук дело. Не рук то есть, уст волшебных.

– Да ну тебя, Насть. Сам ноги по нитке унес. Еще бы чуть – и взяли. Сегодня вона целый день разъезды ихние меня ищут. Да кто ж на конях-то ищет? Басурманы европейские. Да как тебе-то удалось?

– А я, Ванюша, вначале в мышку-полевку превратилась, а потом в кротицу.

– В кротицу? Ишь ты!..

– Да наши узнали, что поляки галерею подземную пускают к Копытецкой.

– А точно к Копытецкой? Слышал, к Авраамиевской тоже роют.

– К Авраамиевской – это у них хитрость такая. А подрывать Копытецкую будут. Сведения от лазутчиков до нас дошли.

– Это поляки, значит, тайную операцию готовят, а простая баба уже все про все знает. Ну, дела Твои, Господи!

– Я случайно подслушала, Вань. – Девушка осторожно положила темно-русую голову на плечо Зубову. – Об том Никон с Колоколовым шумели.

По краю берега неспешно проехали несколько всадников, вполголоса переговариваясь между собой. Тяжелые копыта глухо ударяли в землю так, что под берегом, где сидели Зубов с Настей, побежали струйки песка.

– Тихо, – прикрыв ладонью рот девушки, сказал Зубов, – четвертый раз уже здесь проезжают. Чуют, что я где-то рядом должен быть. Хоть бы копыта обмотали дерюгой, а так их слышно за полверсты. Басурманы, одним словом. Ну-ну, давай дальше.

– Вань, ты хоть чуточку скучал по мне?

– Вот баба, она и есть баба! Убивать придут, а она о своем, о бабьем, будет! Скучал, Настенька.

– Поцеловал бы, что ли…

Зубов поцеловал девушку, широко улыбнувшись и мотнув головой.

– Я попросилась у Никона, чтобы к тебе пустил, – продолжила Анастасия, плотнее прильнув к мужской груди. – Он сказал, что пустит, но при условии, что ты и дальше врага смущать речами будешь. Я согласилась. Вот меня провели по галерее, а дальше я сама ужом, где меж камнями, где меж кустами, а где в открытую по их лагерю прошла – кто на бабу грязную посмотрит.

– Значит, говоришь, наши галерею навстречу полякам ведут?

– Да. От Копытецкой. Там шагов тридцать осталось. Но наши хотят ближе подойти, чтобы после того, как взорвут петардой их галерею, самим ударить первыми.

– И кто ж поставлен на это дело?

– Колоколов со своей вылазной ратью.

– Чет, куда ни плюнь, везде Колоколов?

– У него всю семью в Богоявленском убило.

Они снова замолчали, услышав приближение неприятельского разъезда. Когда конские шаги стихли, Настя подняла глаза на Зубова и залюбовалась его устремленным куда-то взглядом.

– Глаза у тебя, Вань, голубые. Красивые. До того красивые, аж обжигают.

– Обжигающая красота! – хорошо сказала девка. Запомнить надо бы. Только глаз вот у меня один! Другой… – стучит ногтем, – стеклянный.

– Вань, а вот ты иногда так удивительно про любовь умеешь говорить…

– А ночевать мы здесь будем? – Зубов огляделся.

– Хоть бы и здесь. Под утро басурманы твои угомонятся, тогда и пойдем тихо бережком. Ну, Вань?…

Зубов закрыл глаза и еле слышно заговорил:

– Предать суду можно того, кто плюнул в саму жизнь. Жизнь не терпит предательства, она зовет за собой, а человек волен сделать свой единственно выбранный шаг.

– Как я люблю, когда ты так говоришь, по-настоящему. А не то, что: здесь бери, здесь стреляй!..

– Разуму жизнь недоступна. Люби труд и в радости укладывай камни будущего храма, через это приходит любовь к самому храму. Разум медленно наполняется соком жизни и становится подобно ивовому кусту, поглощающему реку. Посмотри на Днепр. Такоже и человек. Если человек начнет сопротивляться людскому потоку, то погибнет, а если станет частью потока, то сможет взять от него весь накопленный поколениями опыт и обогатить свой разум. Быть против потока – это взращивать гордыню, созидать в потоке – служить Богу и людям.

Что есть любовь, если нет поступка ради нее! Я не говорю только о подвиге. В ежедневном труде, иногда бессловесном, – тоже любовь. И она выражена в испеченном хлебе, в теплой, бережно застеленной постели. Муж это почувствует и откликнется. Но он также почувствует, если его начнут запирать, точно добытую вещь. Добыча и охотник – это уже не любовь! Ты спишь, Настенька?