Алексей Витаков - Ярость Белого Волка

Они ели, глядя друг на друга, словно оценивая. А потом, не раздеваясь, легли на лавку. Уже совсем стемнело.

– Света не зажигай! – сказал Курбат. – Топить печь только ночью.

– Не буду, – ответила Матрена, прижимаясь к нему. – Сразу возьмешь меня? Сама дивлюсь своей податливости!

– А мне такая и нужна! – Курбат сверкнул в темноте глазами.

– А еще какая?

– Легкая, как лебяжий пух.

– Такая и буду, – сказала баба, сильнее прижимаясь к Курбату.

Он проснулся часа через четыре от лихорадочного стука собственного сердца. Звенело в ушах, сдавливало горло, по хребту то вниз, то вверх проносились мурашки. Встал, выпил залпом ковш воды, попробовал снова лечь. Со стены кривым, зазубренным клювом призывно сверкнул чекан. Курбат понял: явилась за ним сила небесная, только образ свой по неведомым причинам не кажет.

…Матушка Богородица, веди меня волею Своею…

И была ночь глубокая и черная, как стрелецкий запой. Курбат снял со стены чекан, щелкнул ногтем большого пальца по клюву – сталь отозвалась.

…А кто с мечом к нам войдет, тот пусть от того меча и погибнет… Вспомнились слова из Святого Писания.

Он бросил взгляд на спящую Матрену, но в темноте не разглядел ее лица.

Приближался рассвет. В небе начинали проступать первые серые пятна. Хотя тьма еще клубилась, не желая сдаваться. В эти часы – самый глубокий сон.

Но Якубу Мцене не спалось, он ворочался с боку на бок, стараясь удобнее пристроить голову на попоне. Не выдержав, зажег лучину. Огонь успокаивает и дарит спасительное расслабление. Еще вино. Но Мцена давно уже бросил эту привычку – пить, чтобы лучше и быстрее заснуть. Вино, он считал, хорошо тогда, когда душа в переизбытке радостных чувств и готова выскочить наружу – в такое время душе нужен хозяин. И вино хорошо подходит для этой роли. Но если душа в тревоге или в смятении, то лучше ей дать спокойно самой разобраться.

Он смотрел на тонкое пламя лучины, скрестив ноги на восточный манер и положив мощные кисти рук на колени. Смотрел и ждал, когда откинется полог и в палатку просунется лицо Сосновского.

– Не спите, пан Мцена? Я проходил мимо и увидел свет! – Лицо разведчика было таким, как будто он совсем не ложился. – Вы ничего подозрительного не слышали?

– Нет. – Мцена вытянул ноги. – Но от того не легче.

– Согласен с вами. Где-то ржал одинокий конь, – кивнул Сосновский.

– Заползайте. – Палач подвинулся. – Войлока хватит.

– Никогда еще не был в палатке палача. – Сосновский задернул за собой полог.

– Зато ветра нет. С чем пожаловали?

– Странное дело: мы впустую сходили в разведку, протаскавшись по непроглядной тьме более трех часов, и, казалось бы, должны спать, как убитые. Но я глаз не сомкнул.

– Возможно, я более толстокожий – мне удалось выпасть часа на три. Но потом как рукой сняло… Давненько не было слышно воя. Даже скучно становится!

– Сплюньте, Якуб.

– А мне показалось, Друджи, что вы тоже скучаете.

– Якуб, а почему вы перестали носить маску? Говорят, в войнах со шведами вы ее не снимали, даже когда ложились спать. Никто не видел вашего лица.

– Однажды я понял, что палач – это не самое ужасное, что есть в этом мире. Это просто работа, которую далеко не каждый способен выполнить. Поэтому открыл лицо. И все увидели, что я такой же обычный человек, с полученными на войне шрамами.

– А что для вас самое ужасное?

– А зачем мы здесь?

– Они, – Сосновский мотнул головой в сторону Смоленска, – ведь, можно сказать, наполовину язычники. Подтверждений тому бесчисленное множество. Вполне логично, если передовые взгляды берут верх над животной дремучестью.

– Вы их презираете? – Палач криво улыбнулся.

– Не то чтобы… Но считаю, что самостоятельно они собой управлять не могут.

– Склонять к добру не менее ужасно, чем потакать злу. Я давно понял, что не существует ни того, ни другого.

– Вот как?

– Однажды я наблюдал, как один палач вырезает коленные чашечки у пленных. Мне едва тогда стукнуло девятнадцать. Я наблюдал за мучениями и, странное дело, хотел оказаться в их шкуре.

– Пресвятая Дева Мария! – Сосновский побледнел так, что в палатке стало светлее.

– О, вы не знаете, что может сделать одна голодная крыса с лицом человека, если натереть его жиром!

– Я ничуть не сомневаюсь в вашей опытности.

– И вот я обратился к тому палачу с просьбой, чтобы он подверг меня мучениям. – Мцена усмехнулся. – Мы договорились, что пытки не должны привести к окончательному уродству. Для чего я это сделал? Да просто на себе хотел испытать пределы человеческого терпения. И вот к какому выводу я пришел: удивительно, человек привыкает к физической боли так же, как он привыкает к голоду. Нужно только потерпеть первые полчаса. Но в том-то и заключается вся соль: чем выше искусство палача, тем дольше пытуемый не может привыкнуть. Это ерунда, что к боли нельзя привыкнуть. Еще как можно! Но при условии – если меняется разум. То есть человек становится безумным. Бывали такие случаи, когда безумцы сами приходили к нам и, как милостыню, выпрашивали боль. Они уже не могли без нее. Те, кто не мог прийти самостоятельно, приползали. Они были похожи на трясущихся пьяниц возле кабака, жалобно выпрашивающих глотка спасительного алкоголя.

– Господи, Мцена!

– Через пару лет обучения я узнал все о человеческом теле. Я могу пытать медленно, доводя человека до безумства, а могу только показать инструменты – и этого будет достаточно. Я умею причинять боль и лечить боль. Я умею менять местами лицо с затылком. Мои знания бесценны, пан Сосновский. И теперь я готов поделиться этими знаниями с варварами. А ведь знания – это всегда свет! А значит, я несу в мир добро! Что вы на это скажете?

– Я бы назвал это сопутствующей необходимостью. – Нижняя челюсть Сосновского буквально ходила ходуном.

– Сейчас вы сами себе не верите. Представили себя на месте того, кому вырезают коленные чашечки? Это больно. Но самое ужасное не в физической боли, а в осознании того, что ты никогда уже не будешь человеком. Если вам вырежут когда-нибудь чашечки, то, возможно, вы выживете, но будете ползать. Ноги будут гноиться около года. Вы никогда не сможете стоять на коленях во время молитвы, никогда не сможете возлечь на женщину сверху. Вы начнете ненавидеть здоровых людей и будете в числе первых ползти – нет, не на брюхе, так было бы слишком просто, а на спине, чтобы посмотреть на мучения других. Вы вновь и вновь будете расковыривать и теребить свои раны, показывая их прохожим и прося милостыню. Боль для вас станет самым важным ощущением, самым сладким. Вы будете причинять себе боль не ради милостыни, а ради самой боли. Она станет вашим богом. И вы будет служить единственно ей. Даже на смертном одре вы не успокоитесь: раскалите над свечой иглу и медленно проткнете себе глаз. Вот какие знания мне открылись, пан Сосновский. А знания – это всегда свет, свет – всегда добро!