Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Как убеждался Штёльтен, немцам удавалось отвоевывать Варшаву только благодаря «танкам, пикирующим бомбардировщикам, огню прямой наводкой из противотанковых и зенитных орудий, прочей артиллерии, реактивным минометам» и «дезертирам, показывавшим путь через подземные ходы. Затем подрывались системы подачи воды и всё затапливалось». Или немцы бросали туда «коктейли Молотова», и «взрывами тела людей разрывало на части». Штёльтен подражал в прозе похоронной экспрессионистской поэзии Готфрида Бенна, но «Сатира» не выдерживала нагрузки его собственного ужаса. Пораженный отвратительностью происходящего и сгорающий от стыда, Штёльтен оказался не в состоянии сохранить легкость тона и выдержать ироническую дистанцию, с которыми взялся за сочинение, и отбросил всю самоцензуру применительно к событиям в Варшаве, впервые написав домой о том, какой характер имели бои в польской столице. «Тех [польских повстанцев], кто сдается, расстреливают – бандиты! Стреляют в затылок – следующий падает – застрелен в затылок!» Как и Хозенфельд, Штёльтен стал свидетелем разделения захваченных гражданских лиц по половому признаку, после чего их уводили, и намекал на другие зверства, творимые в отношении пленных: «Иным выпадало повидать и другое, но это уже не наша забота – слава Богу!!!» [924] Irrgang, Leutnant der Wehrmacht , 210–214.

Он не хотел показывать свои сатирические заметки Доротее, матери или сестре, но 28 сентября, после месяца боев на развалинах города, признавался невесте:

«Трупы мужчин стали привычным явлением, они давно уже принадлежат к чему-то естественному. Совсем не то, когда вдруг опознаешь некогда лучившуюся красоту в изуродованных останках женщин, принадлежавших совсем другой, полной любви, безобидной жизни; больше того, когда находишь детей, чья невинность вызывает во мне сильнейшую любовь даже в самые мрачные часы, и не важно, как они выглядят и на каком языке говорят… Уж это-то видишь… И говорю тебе, я не должен и мне не надо писать тебе об этом».

В нарушение своих собственных установок он выступал против тех «мужчин, которые воспрещают своим женщинам и женщинам вообще читать книги о войне» на том основании, что «тебе тоже нужно открыть и не закрывать глаза и знать опасность», подразумевая, что злодеяния немцев в Варшаве могут отозваться чем-то подобным в Берлине. Бросая вызов привычным для себя понятиям мужских и женских ролей в той войне, Штёльтен впервые замечает, что предписанные нормы основываются на «ауре мужского героизма», в которой он возрос и в которую во многих смыслах продолжал верить [925] Ibid., 210: Штёльтен к Доротее Эренсбергер, 28–29 Sept. 1944. .

Вильм Хозенфельд тоже предпочитал пользоваться официальной терминологией для описания польских инсургентов – «бандитов», прикрывавшихся мирным населением. Он куда увереннее, чем Штёльтен, твердил о том, будто вермахт сохранил честь в Варшаве, а все худшие деяния относил на счет членов бригады Каминского или эсэсовцев и полиции. Но, видя, как под обстрелом немецкой артиллерии запылал купол большой церкви, Хозенфельд не смог не доверить перу ужасную для него весть о том, что в здании прятались 1500 человек. Ему становилось не по себе от зверского обращения с пленными женщинами. 27 августа трех девушек – по возрасту гимназисток – привели на допрос из-за найденных у них листовок и карт. Как писал Хозенфельд жене и дочерям, он надеялся предотвратить их расстрел. Но на допросе ничего не добился от схваченных девушек и заключил, что ему не хватало «беспощадности, которая тут уместна и обычно используется». У всех, отмечал он, имелся либо религиозный медальон, либо образ Святой Девы [926] Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 824–834: письма и дневник Хозенфельда, 8–12 and 23 Aug. 1944. .

Штёльтен с радостью воспользовался краткой передышкой – поручением командира, в гражданской жизни художника по интерьерам, заняться поиском мест постоя среди шикарных апартаментов центральной Варшавы, обставленных «статуями, диванами, гобеленами и т. д.». «Скоро все сгорит», – поведал Штёльтен Доротее. Он попробовал воссоздать во временном пристанище атмосферу квартиры родителей в зеленом районе Берлина Целендорфе и скоро «устроил гостиную в стиле нашей столовой». Обшарив коллекцию пластинок, он танцевал под фокстроты, танго, вальсы и польки в отдельной комнате при свете лишь полутораметровой свечи из пчелиного воска. На помощь пришел и Бетховен: Штёльтена так тронула увертюра к «Эгмонту», что он написал Доротее, что надо бы предложить транслировать произведение «вместо всех этих национал-социалистских речей», ибо оно – «источник силы». Когда не приходилось воевать, они с командиром бродили по наполовину разрушенной квартире, давя подошвами сапог валявшееся на полу стекло, глотали пыль от штукатурки и глазели на невероятным образом уцелевшие художественные шедевры. Не раз и не два оба офицера брали в руки снимки ребенка со светлыми волосами и произносили в унисон: «Надеюсь, с ним все в порядке». Когда Штёльтен начал бессистемно вырывать страницы с иллюстрациями из томов по истории искусства в надежде сохранить хоть крохотную часть культурного наследия Варшавы от огня, он утвердился во мнении, что имеет дело с городской культурой, с которой «Германии не равняться». Все те усиленно прививаемые немцам представления о поляках буквально переворачивались для него с ног на голову [927] Irrgang, Leutnant der Wehrmacht, 207–209: Штёльтен к Доротее Эренсбергер, 16 Sept. and 30 Aug. 1944; Satire , 2–3, and to family 1 Sept. .

Овладев восточным районом на Висле, Прагой, маршал Рокоссовский в ночь с 14 на 15 сентября отправил польские добровольческие соединения через реку, где тех перебили немцы в бою, в котором принимал участие и Петер Штёльтен. Без иной помощи от Красной армии, без тяжелого оружия, при нехватке винтовок, остром недостатке боеприпасов и продовольствия у оставшихся инсургентов не осталось ни шанса выстоять. 27 сентября пал Мокотув, а через трое суток – Жолибож. 2 октября, после отчаянных переговоров ради обеспечения снисхождения со стороны немцев к бойцам и гражданским лицам, польские повстанцы в городском центре согласились на капитуляцию. Боевые действия прекратились тем же вечером [928] Borodziej, The Warsaw Uprising of 1944, 107–128; Davies, Rising ’, 44, 400 and 427. .

Как Вильм Хозенфельд, так и Петер Штёльтен стали свидетелями сдачи поляков. Стоя и наблюдая «бесконечные колонны инсургентов», Хозенфельд поражался их «бравому виду»: «Молодые люди – только офицеры где-то моих лет, и тех немного… десятилетние мальчишки, с гордостью несущие на головах военные фуражки: они делали свое дело, служа посыльными, и воспринимали за честь возможность идти как военнопленные рядом с мужчинами. За каждым отрядом в шестьдесят человек шли девушки и женщины… Они пели патриотические песни и никак не выдавали своим видом того, через что прошли».